Берт Кейзер - Танцы со смертью [умирать в доме милосердия] [litres]

Он в хорошем настроении и хочет от меня узнать, как, собственно, возникает рак.

– С научной точки зрения и прямо сейчас?

– Да, всё же с научной, но с объяснением.

– Месяцы или годы тому назад та или иная молекула белка в одной из клеток кишечника села мимо стула и, падая, повалила еще несколько других, что в ДНК вызвало нечто вроде инсульта, в результате которого одна из клеток озверела и превратилась в чудовище. Приблизительно так.

– Вот-вот, – он криво усмехается, – и нечего было спрашивать.

Ближе к вечеру захожу к Греет. Ван Рит опять встал с кровати, уютно устроился и потягивает из стаканчика. Он вспоминает прошлое. В 1950-х годах он некоторое время работал в NASA. Участвовал в разработке так называемой куриной пушки. Для проверки, могут ли птицы причинить ущерб самолету, был создан аппарат, который со скоростью 800 километров в час выстреливал умерщвленной, но покрытой перьями курицей по стоявшему «фоккеру». Мы все трое вымученно усмехнулись. Ван Риту стоило определенных усилий убедить фермеров из окрестностей, что ему нужны неощипанные мертвые куры. Некоторые отказывались, так как считали такие опыты этически неприемлемыми.

До войны он занимался банковским делом и некоторое время работал финансовым представителем торговой компании в Калькутте и одновременно представителем KLM [270] Koninklijke Luchtvaart Maatschappij – Королевская авиационная компания (Нидерландов). . Калькутта была в то время промежуточной остановкой для первых пилотов KLM, которые летали на самолетах Fokker F XII или Fokker F XIII и осуществляли почтовую связь между Амстердамом и Батавией. Самолетам давали названия индонезийских птиц: Голубь, Ястреб или Жаворонок. Однажды на одной из таких машин подняли в воздух индийского поэта и философа Рабиндраната Тагора.

Будучи представителем KLM, ван Рит должен был заботиться о размещении экипажа и иногда проводил вечер с пилотами. Однажды им нужно было вылетать очень рано, и они попросили его выехать на своей машине на летное поле, чтобы освещать автомобильными фарами взлетную полосу.

«И вот я трясусь в своем „моррисе“, подъезжаю к концу взлетной полосы, разворачиваюсь, останавливаюсь с зажженными фарами и спокойно жду. Естественно, вечером я много выпил, мало спал и сейчас, в предрассветных сумерках, находился в паскудном состоянии похмелья. И только увидев бешено мчащийся прямо на меня самолет, я вспомнил инструкцию: поставить машину около взлетной полосы, а не на нее; и когда самолет прямо над повинной моей головою прорезал воздух, сквозь рев моторов я вроде бы услыхал громовое: „Мудак!“ – и с этим словом и размахивая кулаками они растворились в небе. Это были хорошие парни, похоже, всех их оторвали от теннисного корта в Вассенааре [271] Живописный престижный городок к северу от Гааги. в конце тридцатых годов».

Разговор с сыном менеера Ункраута. Отцу 92 года, его поразил тот злосчастный инсульт, при котором спрашиваешь, почему Бог, Провидение, Природа или Судьба настолько спустя рукава берутся за дело. Человек как личность совершенно разрушен, но дышит, глотает, мочится, испражняется и при кормлении через зонд может прожить еще год.

Но никто этого не желает, и вот минуту-другую мы с сыном говорим обиняками о сложившейся ситуации, пока наконец он не сообщает: «У меня заявление отца на эвтаназию. Вы можете что-то сделать?»

В коротеньком скетче дальнейшее могло бы выглядеть следующим образом: «Заявление на эвтаназию? Так что же вы сразу не сказали? Циска, переведите пациента в отдельную палату. Хенк, принеси морфин. Корри, позвони в похоронное бюро. Ну а вам, сударь, всего хорошего!»

Что, не так? Пожалуй, что так. Но не так сразу.

Сидел допоздна, дочитывая биографию Китса. Мне всегда казалось, что Китс писал стихи, временами неважно себя чувствовал, но всё же писал и внезапно умер. Я не знал, что последний год жизни был для него годом бесконечных страданий. Китсу не дано было умереть, не испытав жестоких мучений. В самом деле, по-видимому, все свои последние месяцы он влачился к могиле – с убийственным сознанием приближения к цели. Для меня было новостью, что не раз он хотел расстаться с жизнью. Так же как и то, что Северн, остававшийся с ним до конца, неизменно отказывал ему в увеличении дозы.

О последних днях Китса в феврале 1821 года Гиттингс [272] См. примечание 216 наст. изд. пишет: «His thoughts now were almost all of Severn’s ordeal at seeing him die: „Did you ever see anyone die?“ he asked, „well then I pity you poor Severn“: then, reassuring, „Now you must be firm for it will not last long“. He specially cautioned Severn not to inhale his dying breaths. His horror and disappointment when he woke from sleep to find himself still alive was great, and he cried bitterly; but soon he became calm again. On the night of 21 February he seemed to be going, and asked Severn to lift him up to ease the pain of the coughing that racked him. Still he lingered for a day or two more. Throughout Friday 23 February, the nurse stayed in the house for Severn to snatch some sleep; but at four in the afternoon, Keats called to him, „Severn – Severn – lift me up for I am dying – I shall die easy – don’t be frightened – thank God it has come“. It had not quite come yet. For seven hours he lay in his friend’s arms, clasping his hand. He breathed with great difficulty, but he seemed calm and without pain. Only once, when a great sweat came over him, he whispered, „Don’t breathe on me – it comes like ice“. At eleven o’clock that night he died as quietly as if he were going to sleep» [273] «Теперь почти все его мысли были о тяжком испытании, выпавшем на долю Северна: быть свидетелем его смерти: „Ты когда-нибудь видел, когда кто-нибудь умирает? – спросил он. – Что ж, мне тебя жаль, бедный Северн“. И затем, утешая: „Наберись мужества, долго это не продлится“. Он настойчиво предостерегал Северна, чтобы тот не вдохнул его предсмертное дыхание. Его ужас и разочарование, когда, очнувшись от сна, он увидел, что всё еще жив, были безмерны, и он горько заплакал; вскоре, однако, он успокоился. Вечером 21 февраля казалось, что он умирает, и он просил Северна, чтобы тот его приподнял, дабы уменьшить боль, которую причинял ему кашель. Он всё еще угасал день или два. В пятницу 23 февраля с ним оставалась сиделка, чтобы Северн мог немного поспать, но в четыре часа дня Китс снова позвал его: „Северн – Северн – подними меня, умираю – я умру легко – не бойся – Господи, наконец-то“. Но это был еще не конец. В продолжение семи часов лежал он в объятиях своего друга, сжимая его руку. Дышал он с большим трудом, но казался спокойным и как будто не испытывал боли. Лишь однажды, когда всего его покрыла испарина, он прошептал: „Не дыши на меня – твое дыханье как лед“. В одиннадцать часов этого дня он умер, спокойно, словно уснул». .

Со всем этим ужасом у себя в голове я лег спать. Когда я утром проснулся, голова моя была полна черепков и меня не оставляло чувство странной опустошающей скорби по Китсу.

Ван Рит – первый пациент, к которому я захожу в это утро. Как только я просовываю голову в открытую дверь, он тут же говорит: «Заходи. Я еще тут».

Подойдя ближе, вижу, как быстро произошло ухудшение. И он видит, что мне всё понятно.