Мод Жульен - Рассказ дочери [18 лет я была узницей своего отца] [litres]

По ночам я говорю себе, что мои настоящие родители далеко. Им пришлось доверить меня этой паре богачей, которые теперь отказываются отдавать меня обратно.

После уроков я спускаюсь вниз, обескураженная своей беспомощностью. На нижнем этаже вижу со спины отца, сидящего в столовой. Желудок словно сжимает твердый кулак, как бывает всегда, когда я стою на этой площадке. Я знаю, что должна очень тщательно следить за скоростью своих шагов и громкостью издаваемого мной шума. Если отец дремлет, и я, подходя, разбужу его, он обвинит меня, что я к нему «подкрадываюсь». Я нарочно заставляю поскрипывать каждую ступеньку. Если есть хоть малейшие сомнения, безмолвно возвращаюсь на пару шагов назад и снова спускаюсь, всем весом налегая на каждую ступень, чтобы она издавала как можно больше шума.

Оказавшись в столовой, я должна сесть с опущенной головой, не заговаривая и не шевеля ни единой мышцей, пока к столу не выйдет мать. Присутствие отца вызывает во мне неуютную смесь страха и отвращения. Краем глаза я вижу его, развалившегося в кресле, со сгорбленной спиной, в чудовищном изношенном жилете, который воняет застарелым потом и гнилью. Я бросаю беспомощный взгляд на окно, выходящее на улицу, и сквозь тюль мне удается разобрать машины и грузовики, идущие в обе стороны по шумному шоссе к Сент-Омеру. Однажды я слышала, как мать сказала, что они направляются в Англию. О, если бы я только могла тайком уехать на одном из этих грузовиков!

Оказавшись в столовой, я должна сесть с опущенной головой, не заговаривая и не шевеля ни единой мышцей, пока к столу не выйдет мать. Присутствие отца вызывает во мне неуютную смесь страха и отвращения.

У меня есть один повторяющийся страшный сон: я просыпаюсь и обнаруживаю, что моя комната необыкновенно ярко освещена, дом весь затоплен солнечным светом, и осознаю`, что давно проспала наше обычное время подъема. Странно, что родители позволили мне так заспаться. Я иду и стучусь в спальню к матери; там никого нет. Как и в спальне отца. Я спешу в столовую; она пуста. Это что же, я вчера пропустила мимо ушей какие-то распоряжения? Поднимаюсь в классную комнату, расстроенная тем, что на мне нет наручных часов. Открываю дверь… и вижу родителей, лежащих под большим столом у доски. Наклоняюсь ближе: они явно мертвы. Голова идет кругом.

«Я убила их», – думаю я. Должно быть, я встала ночью и убила их, как в тех историях о лунатиках, которые с упоением рассказывает отец. Вот так, все кончено. Я чувствую невероятное облегчение. Но потом меня настигает чувство вины. Я в ужасе. Я совершила немыслимое. Как я с этим справлюсь?

Я не ощущаю ни малейшей скорби по родителям. Только одна мысль: я попаду в тюрьму за их убийство. Даже в смерти они не выпускают меня из своей хватки.

Я не ощущаю ни малейшей скорби по родителям. Только одна мысль: я попаду в тюрьму за их убийство. Даже в смерти они не выпускают меня из своей хватки.

Бежать? Но куда? Оставить их здесь, прикрыть дверь и продолжать жить в этом доме, словно ничего не случилось?

Я просыпаюсь в поту, с глухо колотящимся сердцем, лихорадочно гадая, не сбылся ли уже мой кошмар, не получилось ли так, что я – в момент забытья – убила своих родителей.

Гимнастический зал, выстроенный над могилой Артура, – огромное здание с восьмиметровыми потолками. В нем есть гимнастический конь, параллельные брусья, бревно, кольца, канат, шведская стенка и так далее. Теперь я должна стать способной гимнасткой – без всякого тренера, кроме матери и, разумеется, моей собственной силы воли. Родители заказали для меня спортивную экипировку: черные гимнастические тапочки и шорты.

Это первый раз, когда я надеваю шорты. По пути в зал, где ждет меня мать, чтобы в течение часа заниматься со мной упражнениями, я прохожу мимо Реми, который добавляет последние штрихи к внешней отделке здания. Он замечает что-то на задней стороне моего бедра.

– Что это за шрам такой большой? – спрашивает он, ему явно не по себе.

– А, этот? Не знаю, у меня тут еще один есть, – говорю я, указывая на грудь.

На лице Реми отражается еще больший ужас. На меня обрушивается волна стыда. Эти два шрама были у меня всегда, но я никогда всерьез о них не задумывалась. Разве такие есть не у всех?

Войдя в зал, я спрашиваю о шрамах у матери. Она отвечает уклончиво, говоря, что это отметины, оставленные рентгеном, который она делала, когда была беременна. Но ужас Реми пронзает меня, точно нож. Я чувствую себя «клейменой», как животное, направляющееся на бойню. Я каждый день вижу себя в большом зеркале в гимнастическом зале и теперь не могу не замечать этой неровности, бегущей по всей длине моего бедра от ягодицы.

Образ этого шрама, похожего на гримасу, преследует меня. Всякий раз, оказываясь в зале, я верчусь и изгибаюсь перед зеркалом, чтобы получше разглядеть его. Да, он похож на большой беззубый рот с завернутыми внутрь губами, небрежно зашитый рядом крупных, неровных стежков. По банным дням я пытаюсь получше рассмотреть другой шрам, который тянется по левой стороне тела от груди и уходит в подмышку.

Это вздутый змеящийся разрез, схваченный большими косыми полустежками. Проводя пальцем по этим отметинам, я чувствую узлы впадин и бугров под затвердевшей кожей. Я чувствую себя изуродованной, как Гуинплен из «Человека, который смеется» Виктора Гюго. Такое ощущение, словно у меня, как и у него, есть «выгребная яма боли и гнева в сердце и маска презрения на лице».

Через пару недель я снова поднимаю эту тему в разговоре с матерью. На этот раз она объясняет, что вскоре, после того как мы переехали в этот дом, когда мне еще не было четырех лет, я играла в саду и провалилась через подвальное окно, поранив бедро. Пытаясь выбраться, я поранила еще и грудь. Неужели она забыла о «следах, оставленных рентгеном»? Очевидно, нет, потому что еще через пару недель она возвращается к первому объяснению. А еще позднее туманно намекает на какое-то «посвящение».

Я не осмеливаюсь говорить о своих шрамах с отцом. Не могу даже представить, как буду задавать ему самый пустячный вопрос. «Исподтишка набрасываться на него» с вопросами, когда мать уже дала мне свой ответ, было бы предательским ударом. Кроме того, отец сам порой поднимает эту тему во время уроков о мертвых, но никогда – в связи с рентгеном или падением.

– Ты должна научиться переходить из царства живых в царство мертвых, как делают Существа Света. Твои шрамы – опознавательные знаки, которые помогут им узнать тебя, когда вы встретитесь между царствами.

Я никак не могу увидеть связь между опознавательными знаками и шрамами от падения в детстве. Но, возможно, мой отец использует закодированный язык для какого-то высшего уровня посвящения, и я пойму его лишь позднее, в ходе обучения? Я отчаянно надеюсь, что на каком-то этапе он скажет мне, что эти ужасные метки исчезнут. С тех пор как Реми побледнел при виде моего шрама, я чувствую себя еще большим отребьем, чем прежде. Я не хочу быть такой, как преступники былых времен, о которых говорит отец: клейменые буквой К – «каторжник» и Ф – «фальшивомонетчик». Я не преступница. Когда Существа Света узнают меня, для этих шрамов больше не будет причин, и я очень надеюсь, что они исчезнут.