Мод Жульен - Рассказ дочери [18 лет я была узницей своего отца] [litres]

С тех пор, стоит только отцу сказать: «Сегодня вы пойдете чистить водостоки», меня начинает тошнить. А тем временем мать беспечно поднимается по лестнице и балансирует на верхней ступеньке, ни за что не держась. От одного ее вида у меня болезненно кружится голова.

Когда меня окатывает волна ужаса, я переживаю особенное физическое ощущение: мои конечности будто тянут в разные стороны, пока они не отрываются, словно меня подвергают пытке четвертованием, которую отец описывает в рассказе о смерти Равальяка [6] Убийца короля Франции Генриха IV. . Он говорит мне: когда лошади оторвали Равальяку конечности, его оставили на земле умирать в муках – это заняло больше суток.

Отец открывает книгу и показывает мне ужасающую иллюстрацию с заголовком «Пытка Равальяка». Пока он говорит, я становлюсь Равальяком: ни единого лучика надежды, мои руки и ноги оторваны. Все кончено, и единственная перспектива – длительная агония на виду у злорадствующей толпы.

Я настолько парализована страхом, что слушаю остальное вполуха. Отец утверждает, что Равальяк был жертвой заговора. В действительности он не виноват в смерти Генриха IV. Короля убил один из его собственных спутников, ехавших вместе с ним в карете. Я должна привыкнуть к мысли, что невиновность – не защита от мучительной и несправедливой смерти.

– Вот тебе истинная человеческая натура, вот тебе то, что может сделать с нами внешний мир, даже если – или особенно если – мы невиновны. Одни только воля и психическая сила могут защитить нас.

Ощущение четвертования, которое овладевает мной на этой лестнице, ужасно – настолько, что мое тело постепенно учится действовать на автомате, как солдат под огнем. Жизнь вытекает из меня, все гаснет, внутри меня нет жизни. Когда задача завершена, я не чувствую ни облегчения, ни гордости, ни удовлетворенности хорошо сделанной работой. Есть только пустая телесная оболочка. Лишь спустя несколько часов вновь начинают появляться чувства, но это трудный процесс, словно жизнь, просачивающаяся обратно по капле, навеки лишена своей силы.

Я должна привыкнуть к мысли, что невиновность – не защита от мучительной и несправедливой смерти.

Я использую тот же метод, чтобы пережить очередную «медитацию на смерть», которая по-прежнему происходит раз в месяц. Подвалы дома претерпели серьезную перестройку, но все надежды на то, что они станут лучше, обмануты. Новое покрытие полов, к несчастью, лишь делает громче топоток разбегающихся крыс.

Вопреки всему я принуждаю себя сосредоточиваться на Существах Света, которые вроде бы должны являться мне во тьме. Меня немного пугает перспектива встретиться с духом моей бабки, который часто присутствует в доме: отец говорит, что она по ночам посещает его в спальне. Мертвые знают все, и я боюсь, что бабка расскажет ему, как вместо выполнения упражнений я полностью занята собственным страхом, одержима «крысиными звуками» и жажду лишь одного – чтобы снова включилась лампочка.

В опасном мире, куда однажды уведет меня моя миссия, мне придется вспомнить о защите. Она по праву полагается мне как дочери великого мастера масонства и великого рыцаря тайного ордена. Если я буду похищена или окажусь перед расстрельной командой, нет нужды паниковать. Я должна просто вспомнить: скрестить руки, повернуть их ладонями вверх над головой и вскричать: «О, Господь мой Бог! Неужели никто не поможет сыну вдовы!» Помощь придет. Кто-то из расстрельной команды остановит процесс и спасет меня. Или крестьянин, работающий в полях поблизости, вытащит свое оружие, придет и освободит меня. Любой обычный прохожий может оказаться масоном и сделает все, что необходимо, чтобы помочь мне.

Я сама должна выполнить серию подготовительных упражнений, например концентрироваться на своих руках, чтобы делать их все тоньше и тоньше, пока они не смогут выскользнуть из наручников. Или фокусироваться на металле наручников или веревках, чтобы «расшевелить» их.

Отец также говорит мне, что, если я закрою глаза, смогу покинуть тело и услышать, о чем говорят в соседней комнате. На данном этапе эти уроки – всего лишь теория, потому что в моем возрасте есть риск, что более сильная или более опытная сущность завладеет моим телом, пока я «отсутствую», и тогда я не смогу вернуться. Я должна тренироваться видеть серебряную нить, соединяющую меня с моим телесным сосудом, чтобы суметь найти дорогу обратно. Я должна дождаться двадцати одного года, возраста посвящения, прежде чем начнется моя настоящая подготовка.

Хотя я не очень верю в вероятность оказаться перед расстрельной командой, от самой идеи о выходе из тела меня прошибает холодный пот. Отец вколачивает в меня представление, что страх – это «самопотакание слабых». Но, как бы я ни старалась, я все время боюсь.

Уже некоторое время мой отец пользуется своими способностями к ясновидению. Он может внедриться внутрь головы любого – кого захочет, когда захочет. Ему даже не нужно присутствовать для этого физически, потому что он способен двигаться, оставаясь невидимым. Я должна понять, что никогда ничего не смогу от него скрыть.

– Я повсюду. Я вижу все. Что бы ты ни делала, я об этом знаю. Что бы ты ни собиралась делать, я об этом узнаю, – говорит он.

Не понимаю, почему отец так настойчив. Неужели он думает, что я скрываю какие-то идеи, вынашиваю греховные планы?

Отец вколачивает в меня представление, что страх – это «самопотакание слабых». Но, как бы я ни старалась, я все время боюсь.

Порой, когда я лежу по вечерам в постели, мною овладевает сокрушительная печаль. Я обнимаю подушку и воображаю, что кто-то ласково утешает меня. Произношу слова, которые хотела бы услышать: «Не плачь, дитя мое. Не беспокойся, ты не одна. Мы любим тебя, ты же знаешь. Ты не так плоха, как тебе кажется, ты еще это поймешь». Но вскоре эти слова тонут в упрекающем голосе: «Давай-давай! Жалей себя… Вот притворщица!»

Словно кто-то щелкает выключателем: у меня появляется неудержимое стремление – я должна немедленно себя наказать. Для начала я впиваюсь ногтями в свои бедра. Но это недостаточное наказание. Я свирепо вцепляюсь зубами в предплечье, зная, что этих отметин никто не увидит. Все глубже и глубже погружаю зубы в плоть и все дольше и дольше не разжимаю челюстей.

Ночь за ночью я истязаю себя, даже пускаю кровь. Это странно успокаивает. Я знаю, что боль прекратится, стоит мне только захотеть. Ведь это я сама решила, когда ей следует начаться; я буду и той, кто решит, когда ей кончиться. Как бы больно ни было, я нахожу некоторое утешение в мысли, что у меня все под контролем.

Я больше не могу это выносить, я не могу мириться со страданием, которого не понимаю и не знаю, когда оно закончится. Но когда я постепенно расслабляю свои сжатые зубы, ненависть и презрение, которые я чувствую к себе, слабеют. Буря оскорблений, бушующая в моей голове, со временем тоже утихает, и я, наконец, могу заснуть.