Мод Жульен - Рассказ дочери [18 лет я была узницей своего отца] [litres]

Это вовсе не означает, что я перестаю играть на фортепиано. Отец решает, что отныне и впредь Ив, мой учитель аккордеона, будет заодно давать мне уроки игры на фортепиано. Ив руководит маленьким оркестриком, который играет в нашей округе на танцах. Он превосходный музыкант, играет Листа и Шопена, но перепады его настроения пугают меня.

В детстве Ива учили играть на аккордеоне суровыми методами: отец привязывал его ремнем к стулу на двенадцать часов в день. Это превратило его в виртуоза, но учитель из него ужасный. Худой, заядлый курильщик, Ив так и вьется вокруг меня, когда я играю. При малейшей ошибке он бьет меня и осыпает оскорблениями. Он так кричит, что я даже не понимаю, что́ я сделала неправильно.

Это уже не первый раз, когда мадам Декомб упоминает о консерватории. Но мать даже не заикается об этом.

Иногда Ив бывает не так буен, но от этого становится еще тревожнее. В таких случаях, желая меня наказать, он выплескивает мне в лицо пиво. Или тушит сигарету о мою ногу. Я настолько напряжена, что играю все хуже и хуже. Наказания сыплются, как горох. Во время нашего первого урока фортепиано он явно удивлен качеством моей игры, которым я по большей части обязана мадам Декомб.

– Как это вышло, что ты играешь так хорошо, если, занимаясь со мной на аккордеоне, ты совершенно безнадежна? – восклицает он.

Через мгновение его изумление сменяется яростью. Он дважды бьет меня по лицу, а чтобы успокоиться, хватает мои любимые ноты и рвет их в мелкие клочки.

Однажды отец трижды звонит в колокольчик, вызывая меня на веранду.

– Скоро тебе исполнится семь лет, так что ты поймешь, что я сейчас тебе объясню, – говорит он. – Я уже рассказывал тебе о немецких концентрационных лагерях во время войны. Когда тебя привозят в лагерь, у тебя отбирают все, что при тебе есть. Если у тебя есть золотой зуб, его вырывают. Неважно, богата ты и красива или бедна и уродлива, тебя одевают в точно такую же форму, что и всех, и обривают голову. Какими бы навыками ты ни обладала, их никто не видит. Охранники тупы и жестоки. Показывать признаки ума опасно.

Иногда Ив бывает не так буен, но от этого становится еще тревожнее. В таких случаях, желая меня наказать, он выплескивает мне в лицо пиво. Или тушит сигарету о мою ногу.

Единственные люди, которые выходят из концентрационных лагерей живыми, – это музыканты. Оркестры всегда были и всегда будут. Потому что бараны всегда предпочитают двигаться, а не думать. Охранники, тупейшие из баранов, любят двигаться под ритм музыки, и поэтому они заботятся о музыкантах и кормят их лучше, чем остальных.

Тебе нужно знать все виды музыки, но у тебя будет больше шансов выбраться оттуда живой с мюзетт-вальсом, чем с фортепианным концертом. Что касается инструментов, трудно предугадать, который из них будет пользоваться наибольшим спросом. Так что ты будешь учиться играть на нескольких. Мы изменим твое расписание так, чтобы у тебя было больше времени для занятий. Я попросил Ива дать мне список инструментов, чтобы заказать их для тебя. Иди.

Отец и на секунду не задумывается о звериной жестокости Ива; важнее всего остального, что он играет на нескольких инструментах. Ив становится моим постоянным учителем музыки на много лет вперед. Подстегиваемая его оскорблениями и пощечинами, я учусь играть на гитаре, кларнете, скрипке, тенор-саксофоне и трубе – это помимо фортепиано и аккордеона. К тому времени как мне исполнится восемь, я буду вполне подготовлена к выживанию в концентрационном лагере.

К тому времени как мне исполнится восемь, я буду вполне подготовлена к выживанию в концентрационном лагере.

В кабинете отец держит два сейфа, оба больше меня ростом. Они такие огромные и прочные, что кажутся мне почти красивыми, почти успокаивающими. У одного из них кодовый замок. Иногда отец зовет меня в эту комнатку, чтобы научить открывать сейф, не зная кода.

Этот навык окажется очень полезным, объясняет он, если у меня когда-нибудь кончатся деньги. Если такое случится, я должна определиться, какое казино ограбить. Преимущество сейфов казино в том, что, хоть в них и полно денег, они не так тщательно охраняются, как сейфы Французского банка. Когда сейф будет открыт, я должна строго придерживаться правила: брать только наличные и оставлять ювелирные украшения и другие ценности. Ведь тебя поймают, когда придешь с драгоценностями к ювелиру, потому что они часто являются осведомителями полиции.

Отец велит мне сесть на пол и приложить ухо к механизму замка. Он осторожно поворачивает ручку с цифрами – сначала в одну сторону, потом в другую, а я должна внимательно прислушиваться к звукам, издаваемым шестернями. Полушепотом отец спокойно описывает каждую стадию с замечательной терпеливостью, разительно противоречащей его обычной резкой манере. Мне нравятся эти моменты, когда, погруженные в глубокое молчание, мы оба напрягаем слух, чтобы уловить едва различимое «щелк-щелк-щелк-щелк» устройства по другую сторону металлической дверцы.

Эта тренировка никогда не длится слишком долго.

– Так, тебе пора возвращаться к учебе, – говорит отец.

Прежде чем уйти, я пытаюсь придумать что-нибудь приятное, чтобы сказать ему. Как-то раз спрашиваю:

– Ты думаешь, я когда-нибудь смогу научиться открывать сейфы, как ты?

– Ты же моя дочь, – отвечает он. – Ты сумеешь открыть любой сейф.

Из его уст это настоящий комплимент, и он согревает мое сердце. Я так хочу, чтобы отец хоть немного ценил меня!

В иные дни он зовет меня в большую бильярдную комнату, чтобы рассказать о мире с помощью огромного напольного глобуса. Глобус стоит на постаменте и опоясан деревянным обручем. Это красивая вещь, и она дает пищу моим мечтам. Не знаю, из чего он сделан, но его поверхность гладкая и приятная на ощупь.

Когда я остаюсь одна в этой комнате, я глажу планету Земля со всеми ее волшебными уголками. Закрываю глаза и вращаю глобус, наугад тыкая в него пальцем, потом открываю глаза и шепотом обещаю себе: «Когда-нибудь ты туда поедешь». Я размышляю о знаках Зодиака, вырезанных на деревянном обруче. Отец научил меня узнавать кентавра, натягивающего лук.

– Это мы, Стрельцы – говорит он.

Он не верит в «астрологическую чепуху», но все равно питает слабость к нашему знаку. При любой возможности я прихожу посмотреть на это фантастическое создание, получеловека-полуконя. Я восхищаюсь его силой, с которой он натягивает лук, и стрелой, «указывающей в верном направлении». Так говорит отец, и всегда добавляет замечание, смысл которого в связи со стрелой я силюсь понять: «Поступай мудро!»

Однажды я спрашиваю, какой знак у матери. Отец презрительно тыкает пальцем в беднягу Скорпиона – постыдно пресмыкающееся создание. Мне жаль мать. Но я думаю, поскольку ее знак непосредственно предшествует нашему, должно быть, в ней тоже есть что-то от лошади.