Элтон Джон - Я – Элтон Джон. Вечеринка длиной в жизнь

Это было как катарсис. Групповые встречи вытащили наружу все мои тайны, но мне стало значительно легче. Я смотрел на людей, переживших настоящий кошмар. Нам сразу объяснили, что говорить придется о своих самых страшных и грязных секретах. Я рассказал о моих прошлых отношениях, о том, как ломал жизни людей ради собственного удовольствия. Потом мы слушали девушку с юга Америки – она лечилась от пищевой зависимости. Свою историю она рассказывала сорок пять минут, во-первых, потому что рыдала и никак не могла успокоиться, а во-вторых, потому что ей приходилось перекрикивать других – все вокруг рыдали тоже. В детстве ее насиловал собственный отец. В подростковом возрасте она забеременела. Боясь признаться в этом, она начала есть все больше и больше, чтобы скрыть растущий живот. Родила она сама, не в больнице, в страхе и одиночестве.

В общем, такие встречи не для слабонервных, но я их полюбил. Они вынудили меня быть честным после долгих лет жизни во лжи, чужой и собственной. Этой девушке хватило смелости признаться людям в том, что ее насиловал отец. Ее храбрость побуждала сделать шаг вперед и рассказать правду о себе. А как иначе? Твое молчание – или умалчивание – оскорбление для остальных. Наркомания и алкоголизм – это всегда ложь, заметание следов, вранье самому себе, когда ты убеждаешь себя, что с тобой все в порядке, вранье другим – «не могу прийти, заболел», хотя на самом деле у тебя ломка или похмелье. Быть честным тяжело, но это дает свободу. Ты сбрасываешь багаж, который взвалила на тебя ложь, избавляешься от стыда и смущения.

Мне и раньше пытались помочь, но всякий раз я отказывался: мол, да кто ты такой, что ты понимаешь в моей жизни, ты не Элтон Джон и не можешь знать, каково быть мною. Но во время групповых встреч мне сразу стало ясно: другие зависимые отлично меня понимают. Понимают слишком хорошо . На одной из встреч всех попросили написать, что им нравится и что не нравится во мне. Получилось два списка. Я начал говорить о них, подробно обсуждал каждый пункт, спокойно принимал критику. Я думал – вот какой я молодец. Но через некоторое время кто-то прервал меня: почему я говорю только о негативных замечаниях, почему игнорирую позитивные? Значит, у меня занижена самооценка. И я внезапно понял: так и есть. Они правы. Наверное, именно поэтому я всю жизнь обожал выступать на сцене. Тебе сложно принять личный комплимент, поверить в его искренность, и ты начинаешь искать обезличенную альтернативу: строчки чартов, аплодисменты зрителей, с которыми ты не знаком. Неудивительно, что на сцене все проблемы испарялись. И что жизнь вне сцены была сплошным хаосом. После собрания я пошел к себе в палату, взял листок и написал на нем крупными буквами: «Я ХОРОШИЙ ЧЕЛОВЕК. Я ДОСТОИН ЛУЧШЕГО». Листок я положил в голубую папку со всеми моими записями.

Так началась моя новая жизнь.

Через полтора месяца меня выписали из клиники. Вернувшись в Лондон, я позвонил в офис «Рокета» и объявил, что беру отпуск. Никаких концертов и новых песен, никакой студийной работы – как минимум год, а может, полтора. Это было неслыханно: с 1965 года я никогда не отдыхал больше недели. Но сотрудники поняли меня. Единственное, я не стал нарушать давнюю договоренность и выступил вместе с Рэем Купером на коротком благотворительном концерте в отеле «Гросвенор Хаус». Было страшновато, но мы справились. Там же я посмотрел обложку моего «полного собрания сочинений» – его выход я планировал еще до отъезда в клинику. Название мне понравилось – To Be Continued… – оно звучало жизнеутверждающе и настраивало на позитивный лад. Но внезапно я понял, что обложку придется заменить – вместо коллажа из снимков семидесятых-восьмидесятых годов нужно поставить мою нынешнюю фотографию. Обложка должна отражать мою сегодняшнюю жизнь, а не рассказывать о прошлом.

Собственно, вот и вся работа, которую я проделал в следующий год, – не считая, конечно, внезапного появления на сцене на одном из концертов Рода Стюарта. Я тогда уселся к нему на колени и мешал спеть песню You’re In My Heart. Но подшутить над Родом – не работа, я всегда относился к этому как к увлекательному хобби.

Некоторое время я провел с Хью в Атланте, но отношения постепенно разладились. Оба наших наставника не рекомендовали возобновлять нашу связь: раз за разом они повторяли, что ничего не получится, теперь, когда мы «чисты», динамика взаимоотношений изменится бесповоротно. Мы не послушались, сочли их слова глупыми: половина всех текстов, написанных мною в клинике, была о любви к Хью и о том, как я по нему скучаю. Мы сняли квартиру, съехались и, к нашему общему удивлению, очень скоро осознали, что отношения и правда изменились. Ничего не получалось. Расставались мы тяжело, без ссор и криков, но с огромной горечью. Мы многое прошли вместе, но теперь пришла пора каждому двигаться дальше.

Следующие полтора года я провел в Лондоне, где вел тихую размеренную жизнь. Купил дом, который раньше снимал – тот самый, в котором последний раз пил виски и нюхал кокаин. Я жил совсем один. Не стал нанимать прислугу, мне нравилось делать все самостоятельно. Купил автомобиль «Мини Купер», в приюте для животных в Баттерси взял собаку, маленького шалопая по кличке Томас. Каждое утро в полседьмого я вел Томаса на прогулку. Я обожал наши прогулки. Мне доводилось слышать сотни банальных историй о том, как наркоман или алкоголик постепенно возвращается к жизни – начинает видеть то, что раньше не замечал: красоту и прелесть цветов, волшебные краски природы, и так далее, и тому подобное… Да, банальность, да, клише – но лишь потому, что это истинная правда. Уверен, именно поэтому я начал коллекционировать фотографии. Меня всегда окружали замечательные фотографы – Терри О’Нил, Энни Лейбовиц, Ричард Аведон, Норман Паркинсон. Но к фото я относился лишь как к одной из форм пиара, не как к искусству. Теперь все изменилось. Я поехал отдохнуть на юг Франции и навестил приятеля Алена Перрина, который жил тогда неподалеку от Каора. Он как раз просматривал черно-белые фотографии, собираясь приобрести что-то для своей коллекции. Глянув мельком через его плечо, я застыл. Там были работы Ирвина Пенна, Хорста и Херба Ритца. Херба я знал – он снимал меня на обложку альбома Sleeping with the Past. Но сейчас я смотрел на его фотографии другими глазами. Мне нравилось все, что разглядывал Ален: освещение, формы, которые оно создает или искажает, – все это казалось мне чудом. В итоге я купил двенадцать работ. Это положило начало новой «зависимости», от которой я не избавлюсь никогда: фотография – моя вечная любовь, и высшее, на мой взгляд, достижение визуального искусства.

Первые перемены в своем мироощущении я начал замечать во время прогулок по Лондону. На смену жаркому лету пришла теплая осень. Так приятно было ранним утром, под еще прохладными лучами солнца, прохаживаться с Томасом по Холланд-парку или во дворе собора Сент-Джеймс; смотреть, как листья постепенно меняют цвет. В прошлой жизни в такое время я бодрствовал только в том случае, если ночью вообще не ложился спать.