Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

Я такой страсти к вещам никогда не понимал. Лишен почти вовсе. Но в Н.В. ее ценил, ибо видел, что это подлинная страсть, которой он живет. В Берлине Н. В. здорово бедствовал, но ему и в голову не могло прийти продать что-нибудь из его старины, а продать это было нетрудно.

Вот этому графинчику с мужичком, который тебе нравится, около двухсот лет. Ну вот и продай его, Николай Васильевич.

Да ты што? А как же я буду без него? Не могу так же, как и без флигель-адъютанта (он указывает на висящий на стене портрет флигель-адъютанта императора Николая I Ростовцева). Я нашел его в гражданскую войну в Екатеринодаре на толкучке. Торговал три дня. На последние колокольчики купил. Домой бежал как помешанный от радости. Ты взгляни, что за лицо? А улыбка? Какова улыбка? А рука? Рука? И кисть-то какая! Академика портретной живописи Будкина — знаменитая кисть!

Как художник Н.В. был малопродуктивен, больше все предавался «творческой лени», к тому ж никаких «деляческих» талантов у него не было. Он написал мой портрет, но, по-моему, это больше был Баратынский, иль Батюшков, иль Дельвиг, чем я. Но все же Н.В. был подлинным художником и кроме искусства у него ничего в мире не было. В Берлине Н. В. был председателем «Союза русских художников».

В молодости был он корнетом Иркутского драгунского (тогда — еще не гусарского), полка, был адъютантом командира бригады генерала Ренненкампфа. В 1901 году полк стоял на берегу Березины вблизи мостов, по которым в 1812 году переправлялся отступавший из России Наполеон. По инициативе корнета Н. В. Зарецкого на берегу Березины были тогда поставлены два каменных монумента, отражавших это событие, оба работы Н. В. Зарецкого. Средства на их постановку дал местный помещик И. Х. Колодеев.

По своей природе Н.В. был человек не военный, а истинный художник. Он вскоре и оставил военную службу, поступив в Петербурге в школу профессора Императорской академии художеств Я. Ф. Ционглинского, а позже перешел к профессору Д. Н. Кардовскому. Кстати, в Берлине Н.В, навешали старые друзья. Так, у него я познакомился с известным искусствоведом Яремичем, который привез Н.В. письмо от Д. Н. Кардовского. Вот отрывок из этого письма: «Дорогой Николай Васильевич, начну с восторга по поводу Ваших произведений. Вы стали настоящим мастером, сознательно, со вкусом и подлинно творчески создающим и ищущим форму. Браво! Правда, Ваш „уклон“ иногда не „моего“ романа, но зато „Домик в Коломне“, театральные костюмы и особенно гусар из „Пиковой дамы“ (каков киверок! Узнаю товарища по любви к военному костюму, по любви к его поэзии!) — ну как же не быть в восторге!..»

Был Н. В. «мирискусником», но не из крупных. Все же у меня остались кое-какие его прелестные вещи: цикл в восемь больших акварелей «Петрушка» — народно-лубочно-русский. Я подарил «Петрушку» в русский ценный музей моего друга Томаса Витни (Коннектикут), чтоб не пропали после моей смерти; были эскизы костюмов к персонажам «Пиковой дамы» (гуашь), небольшие акварели — «Пушкин в Тригорском» и «Тройка». Николаю Васильевичу надо бы жить в пушкинские, а не в наши дни. В «Литературном приложении» я давал ему подработать отзывами о художественных книгах, о книгах по искусству.

После конца «Накануне» Н.В. переехал в Прагу, где ему жилось легче. В Праге он организовал ряд художественных выставок — выставку, посвященную Пушкину, под названием «Русское общество эпохи Пушкина» и выставку рисунков русских писателей. Первая выставка была приобретена президентом Чехословакии Масариком и хранилась в его собственной библиотеке. О второй замечательной выставке «Рисунки русских писателей», где было двести сорок восемь репродукций рисунков тридцати русских писателей, восторженно отозвался такой знаток русской литературы, как профессор Дмитрий Иванович Чижевский. Скончался Н. В. после Второй мировой войны во Франции, недалеко от Парижа, в русском старческом доме в весьма преклонном возрасте.

У нас в Берлине Н. В. бывал часто, обычно — к обеду. Вся наша семья его любила. Но особенно хорошо к Н.В. относилась моя жена Ольга Андреевна, которая меня иногда журила, что я отношусь «к старику» не так интегрально, как он относится к нам. Жене Н.В даже как-то подарил самим им прекрасно обрамленные две гравюры ее предков — графа Ф. П. Толстого и графа А. К. Толстого. Эти гравюры так и висят до сих пор над моим письменным столом. Журения жены были, по-моему, не верны. Я Н.В. и ценил как художника, и любил как благороднейшего, чистого и оченно русского человека.

Мы поженились 27 июля 1926 года в Берлине, когда «Накануне» уже приказала долго жить и я работал в немецком издательстве «Таурус». С Олечкой мы счастливо прожили 50 лет (двух месяцев не дотянули до золотой свадьбы). Пиша об Олечке, мне, пожалуй, легче будет рассказать с конца нашей жизни, с ее смерти, ибо умерла она всего три года тому назад, оставив меня бобылем в мире. После ее смерти я — чтоб не забыть — наговорил на кассету все о ее предсмертной болезни и смерти. С этого я и начну. Приведу запись так, как она есть, со всеми ее длиннотами и отступлениями:

«Я хочу записать на этой ленте все, о болезни и смерти Олечки. Хочу вспомнить все подробности. Это было 22 февраля 1976 года. Мы встали как обычно. Рано Олечка вставать уже не могла. Из-за высокого давления крови доктор ей не советовал. Вставали мы так часов в восемь.

Встав, я пошел в нашу так называемую „ливингрум“, окна которой выходят на 113-ю улицу Вест. Стоя у окна, я увидел человека, ведшего на леске собаку. Так как на нашей улице мы с Олечкой всех собак знали, и Олечка и я любили животных, я кричу Олечке, которая шла по коридору: „Олечка, посмотри, какая новая собака хорошая!“ Она заспешила к окну, но у самого окна, на ковре, вдруг упала. Я схватил ее, поднял. Я не придал этому особого значения, потому что у Олечки в последнее время от артрита ослабели ноги.

Когда я ее поднял, мы пошли на кухню завтракать. И все было как всегда. Позавтракали. Олечка говорит: „Ну, теперь я пойду посижу на своем обычном месте“. Обычным местом было большое кресло в этой же „ливингрум“ (гостиная, что ли, по-русски говоря). Но до кресла Олечка почему-то не дошла, а села на маленький, не особенно удобный диван, где обычно никогда не сидела. А я пошел в свою рабочую комнату. Вдруг слышу звук падения тела, Я бросился в гостиную, вижу, Олечка лежит на полу. Говорю: „Что с тобой, Олечка?!“ — и пытаюсь ее поднять. Она отвечает: „Нет, нет не трогай меня. Я сама себе ставлю диагноз. У меня или опухоль в мозгу, или паралич левой стороны“. Я говорю: „Что ты, Олечка, я сейчас тебя подниму“. — „Нет, нет, не трогай, ты меня все равно не поднимешь!“ Я понимал, что Олечка боится за мое сердце (после инфаркта мне запретили поднимать тяжелое). Я все-таки пытался ее поднять, но не было никаких сил, не мог. Теперь-то я понимаю, что это потому, что у нее уже была парализована левая сторона. Я бросился к телефону, вызвать нашего „суперинтендента“, мистера Лестажа, но никто не ответил. Я позвонил к русским друзьям — Е. Г. Карюк, которая жила на шестом этаже. У нее квартировал американец-студент. Я думал, он поможет, но тоже никто не ответил. Я был в отчаянии. Кого позвать? Не могу же я оставить Олечку на полу. И решил позвонить в аптеку нашим приятелям-фармацевтам, пакистанцам. Позвонил, к телефону подошел Рафик Чодри, который к нам очень хорошо относился. Он сказал: „Через три минуты я буду у вас“.