Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

29 авг. 1922 г., Берлин. Все идет отлично. 22-го Крестинский написал в Москву, что для моего настроения московский воздух будет <���…> Дело сильно подвинулось к разрыву с этими людьми. Ах, тем лучше. Кончается кровавая полоса — Россия, начинается трудовая полоса — Европа. Я знаю, конечно, что будет тяжело добывать хлеб в этой переполненной Европе, я знаю, что всякой скверны здесь не меньше, чем на родине, но бессмысленного хамства меньше, пустого круговращения для отдельной личности меньше. И нет этой крови, крови, крови, ужасов, насилий и идиотизма….

11 сентября 1922 г., Берлин <���…> Господин Крестинский делает свое государственное дело! Бог мой, и с этими людьми я прожил четыре года, предполагая, что у них за душой есть тот медный грош, которого я не видел за душой других. Какой же я идиот! У Крестинского — охранка, у Стомоньякова (советский торгпред в Берлине. — Р.Г.) — воровской притон. И над всем царит звезда идиотизма, узколобия, себялюбия мелких ничтожнейших мещанишек, нашедших в Ленине достойного пророка, а в Бухарине и Зиновьеве — блестящих апологетов…»

На этом дневник обрывается. Уйдя из торгпредства, Н.А. решил навсегда остаться в Германии (как я в 1919 году). После его ухода Орловы переехали в Фридрихсталь. Евлалия Георгиевна продолжала работать в торгпредстве на какой-то незначительной должности. А Н.А. стал посылать корреспонденции с Запада в газету «Сибирские огни». Они печатались, и Н.А. даже получал гонорар. «Охранная грамота» еще действовала. Но корреспонденции были для заработка. А для души Н.А. засел за толстенный роман под названием «Диктатор». Рукопись его оставалась у меня, но, к сожалению, погибла. Это был фантастический роман, темой схожий с «Мы» Евг. Замятина. Откровенно говоря, роман мне не очень нравился. Думаю, Н.А. не был «беллетрист».

Помню, однажды Н.А. показал письмо Максима Горького, которого он знавал и которому на отзыв послал «Диктатора». Горький писал не обескураживающе, но без восторга, советовал кое-что переработать, но вот «эротика» в «Диктаторе» вызвала его грубый отклик: «Уж если писать „эротику“, надо писать ее так, чтобы <���…> до Полярной звезды, а если этого нет, и писать не надо» (буквальная цитата из письма М. Горького, два слова из-за нецензурности заменяю точками. — Р.Г.). По-босяцки выразился Алексей Максимович, ничего не скажешь, но, увы, верно! Примером такой тошнотворно выдуманной (серебральной) «эротики» служат хотя бы до одури скучные увражи В. Набокова, скабрезные, но совершенно аэротичные.

Н. А. Орлов умер внезапно в Фридрихстале, который любил. Под жарким солнцем копал огород, и вдруг — спазмы в груди. Вместо того чтоб (как советуют врачи) сразу лечь и лежать, пока грудные боли утихнут, бросил лопату, вбежал в квартиру по крутой лестнице на третий этаж и, не дойдя до кровати, упал и умер. Евлалии Георгиевне пришлось вернуться в СССР.

В своем домике в Фридрихстале я закончил книгу о Михаиле Бакунине (вышла в «Петрополисе»), написал «Тухачевского», «Красные маршалы» (вышли в «Петрополисе»). Написал и еще одну книгу, «Прыжок в Европу», которая так никогда нигде и не появилась, и рукопись, к сожалению, погибла. Жаль. Это был ценный человеческий (и исторический) документ.

Вот как получился этот «Прыжок». Приезжая в Берлин, я останавливался у близких друзей О.С. и Л. Н. Шифманович. Ольга Сергеевна (для меня Оля) была в Берлине актрисой. Наша пензячка, рожденная Протопопова. Я знал ее с гимназических лет, мы были на «ты». Так вот, однажды во всех больших немецких газетах появилась «сенсация»: из СССР через всю Прибалтику пробрался зайцем, на поездах семнадцатилетний паренек, беспризорный Петя Шепечук. Как Оля его разыскала, не знаю, но приняла в судьбе сего «фантастического вояжера» горячее участие: Петя у них ел, пил, спал. В один из приездов я с этим юным отчаянием познакомился.

Был он крепкий, спортсменский, довольно приятный паренек, прошедший в СССР огонь, и воду, и медные трубы. В Берлине его пододели по-европейски, держался он «вполне светски», застенчивости никакой нет и в помине, рассказывал о беспризорной жизни и о своем «прыжке в Европу» интереснейше. И Оля мне говорит: «Роман, помоги ему, запиши его рассказы. Ведь это может стать захватывающей книгой — он первый советский беспризорник на Западе». Я согласился. И Петя стал приезжать к нам в Фридрихсталь на «сеансы рассказов» о своем детстве, беспризорничестве (не без уголовщины). Я записывал. Рукопись должна была идти, конечно, за его подписью, и вообще «все права сохранялись за автором», то есть за Петькой.

Отмечу штрих в характере этого самого Пети. Около Фридрихсталя, среди соснового леса, течет широкий (судоходный или, вернее, баржеходный) канал, соединяющий (кажется) Берлин и Штеттин. На канал в воскресенье немцы выходили купаться, загорать на солнце. Пошли как-то и мы: я, брат и Петя. Но купаньем, ныряньем, загораньем сей русейший Петя не удовлетворился. Он захотел «поразить мир злодейством», потрясти воображенье немцев русской удалью. И потряс. Голый, в трусах, забрался, как обезьяна, на самый верхний, высокий парапет моста. И оттуда, с большущей высоты — на виду у немцев — ласточкой сиганул в канал, нырнул и выплыл. Прыжок — первый класс!

Жизнь этого Пети со всеми его необыкновенными приключениями я довольно быстро записал. Получилась рукопись страниц в двести — «Прыжок в Европу». Опекуном Пети взялся быть один из редакторов «Берлинер тагеблятт» (с ним я встречался, но фамилию запамятовал). Он должен был с кем-то, знающим русский, перевести «Прыжок» по-немецки и устроить его печатание. По-русски же я послал «Прыжок» П. Н. Милюкову для «Последних новостей», С Милюковым я как раз незадолго до этого познакомился в Берлине у Б. И. Элькина. Напечатание «Прыжка» в газете, по-моему, могло быть почти сенсационным, во всяком случае крайне интересным. И П. Н. Милюков рукопись оценил и принял. Но газета есть газета. «Последние новости» были переполнены множеством постоянных сотрудников, и «аутсайдеры» были им не очень в масть (отбивали построчные). Поэтому, несмотря на положительный отзыв и принятие рукописи Милюковым, в газете прошли только два-три отрывка. Дальше дело застопорилось, ибо таким материалом ведал, в конце концов, Не сам Павел Николаевич, а фактический делатель газеты Александр Абрамович Поляков. Он «Прыжок» и застопорил.

Без малого через полвека я совершенно забыл все беспризорное содержание «Прыжка». И рад, что в моем архиве сохранилось письмо П. Н. Милюкова об этой рукописи. Оно, по крайней мере, может дать хотя бы некое представление о ее сути. Приведу письмо П. Н. Милюкова, полученное мной в Фридрихстале: