Олег Гриневский - Тысяча и один день Никиты Сергеевича

Американцы знали, что причиняют нам страшную головную боль каждый раз, когда один из их самолетов отправляется с такой миссией, в сердцах кричал Никита Сергеевич. Чтобы успокоить его, Громыко предложил сделать Вашингтону дипломатический протест. Но Хрущев послал его к черту.

— Мы не будем больше прибегать к публичным протестам или использовать дипломатические каналы. Что хорошего они могут дать? Американцы хорошо знают, что не правы. Нам надоели эти неприятные сюрпризы, нам надоело подвергаться унижениям. Они совершают полеты, чтобы показать нашу неспособность к действию. Но мы им еще покажем!..

Полет этот действительно ставил Хрущева в дурацкое положение, давая повод поиздеваться над всей политикой разрядки. «Ничего себе „френд“, — говорили про Эйзенхауэра на Старой площади, — обвел вокруг пальца как последнего простака нашего „мудрого политика“, „борца за мир“. Разве этого Советский Союз ждал от мирного сосуществования?»

Спустя несколько лет Ч. Болен скажет: «Возобновление полетов У-2 Хрущев воспринял почти как личное оскорбление. Более того, я думаю, что теперь он выглядел просто дураком. Он, несомненно, рассказывал всем советским руководителям, что Эйзенхауэр хороший, надежный человек, которому можно доверять, и тут — трах-тарарах — появляется этот самолет, который во многом пошатнул власть Хрущева в Советском Союзе».

После разговора с Громыко Хрущев сразу же вызвал Ильичева и дал указание написать статью в «Правду», а в ней разгромить в пух и прах американскую политику последних месяцев. Если надо за что-нибудь зацепиться, возьмите недавнее выступление Гертера: там есть по чему ударить.

Ильичев со своей командой был мастер до таких разгромных статей. Тут их учить было не надо. Да и задание ясно. Статья будет за подписью «Обозреватель», и ее должны одобрить все члены Президиума. Это уже не просто статья, а почти официальный документ с объявлением пропагандистской войны.

Дав это распоряжение, рассерженный и опустошенный Хрущев уехал в Гагру. Во Внуково-2 его ждал маленький Ил-14. Но это был не простой самолет. Вместо обычных рядов кресел стояли кровать и диван. Если занавесить иллюминаторы — полное впечатление, что находишься в небольшой, но уютной спальне, которая как бы приглашает прилечь и вздремнуть, тем более что полет в Гагру продолжался тогда почти шесть часов. Хрущев так и сделал.

Самолет приземлился на безлюдном аэродроме в Адлере, где его ждала уже вереница машин. Не задерживаясь, Никита Сергеевич поехал на бывшую сталинскую дачу — скромный двухэтажный домик, стоящий на берегу моря в сосновом бору. Хрущев любил это место за тишину и удивительное сочетание запахов морской соли и соснового леса. Он считал, что это одно из самых теплых мест на Черном море, где даже в октябре еще можно купаться. Но сейчас был апрель.

Одиннадцать дней о нем не было ни слуху ни духу. Даже на торжественное заседание в Москве, посвященное 90-летнсй годовщине со дня рождения Ленина, не приехал. Но потом неожиданно появился в Баку и произнес разгромную речь. Он стоял на высокой трибуне — маленький человек под огромным собственным портретом — и гневно говорил:

— Чем ближе шестнадцатое мая — день встречи глав, тем более односторонне подходят некоторые западные деятели к проблемам, стоящим перед этой встречей. Они выискивают и раздувают то, что никак не может содействовать выработке договоренностей, стараются внести струю недоброжелательства и подозрений.

Тут крепко досталось госсекретарю США Гертеру и его заместителю Диллону.

— Видимо, кое-кто думает, — жестко говорил Хрущев, — свести эту встречу к малообязывающему обмену мнениями, к приятным разговорам и уклониться от выработки решений как по разоружению, так и по германскому вопросу. Не выйдет. Если западные державы не захотят искать вместе с нами согласованных решений, мы пойдем своим путем — заключим мирный договор с Германской Демократической Республикой. Запад потеряет тогда право доступа в Западный Берлин по земле, по воде и по воздуху.

Огромная толпа разразилась аплодисментами. Никита Сергеевич выкрикнул:

— Товарищи! В настоящее время Советский Союз сильнее, чем был когда-либо раньше. Наше могущество несокрушимо!

Это было открытое предупреждение другу Эйзенхауэру. Второе за этот месяц. Статья за подписью «Обозреватель» была опубликована в «Правде» 14 апреля. Поняли ли это предупреждение в Вашингтоне? Знал ли президент о тех серьезных переменах, которые произошли в Советском Союзе в этом апреле? Судя по всему — нет.

Но должен был знать и делать выводы Аллен Даллес. Он знал, просто не мог не знать, и о растущем недовольстве реформами Хрущева, и о ропоте в армии, и о том, что это напрямую связывается с его курсом на разрядку. А если знал, то делал ошибочные выводы, если только не преследовал иные цели…

Чиновная Москва не сразу распознала, какой крутой поворот произошел в политике после заседания Президиума 7 апреля. Хрущев уехал. Указаний никто не давал, и колесо бюрократической машины продолжало размеренно крутиться в том же направлении, что и раньше.

Двадцать пятого апреля, например, Царапкин получил утвержденные на Президиуме дополнительные указания, в которых предписывалось «добиваться согласования еще до совещания в верхах как можно большего числа несогласованных вопросов». Ему разрешалось дать согласие на проведение совещания экспертов по программе исследований обнаружения подземных ядерных взрывов. А главное — он должен был сделать заявление, что соображения, высказанные Эйзенхауэром и Макмилланом 29 марта, могли сыграть положительную роль, если бы три державы согласились объявить мораторий на ядерные взрывы ниже порога мощности с магнитудой 4,75.

Конечно, у искушенного американского советолога уже тогда мог возникнуть вопрос, почему на заявление президента и премьера дает ответ какой-то представитель при ООН. Не порядок. Что-то здесь не так. Но никто не заметил.

Между тем в МИДе да и в Генштабе автоматически продолжали работать над директивами к саммиту. В начале апреля коллегия МИДа создала специальную комиссию для подготовки директив, которую возглавил И. И. Тугаринов. В нес входили наиболее светлые умы МИДа того времени: К. В. Новиков, И. И. Ильичев, П. М. Чернышев, Г. Н. Тункин. Речи поручили готовить лучшим перьям — М. А. Харламову, М. А. Александрову-Агентову, А. А. Ковалеву.

Было подготовлено три-четыре варианта директив. Разумеется, на первом месте стоял германский вопрос и Западный Берлин, затем шло всеобщее и полное разоружение. Третий раздел касался комплекса отношений Восток — Запад.

Особняком выделялся вопрос о прекращении ядерных испытаний. Хрущев прекрасно понимал, что это единственная проблема, по которой можно достичь серьезного и очень нужного соглашения. Ну, может быть, еще по германской проблеме удастся хоть кое в чем уломать Запад. Но гвоздем саммита будет, несомненно, прекращение испытаний. Громыко при всей его внешней серости и апатичности развил бурную деятельность, убеждая Президиум, что в настоящее время сложилась уникальная ситуация, когда запрещение испытаний без лишнего шума сможет разом решить две кардинальные проблемы. Во-первых, попридержать гонку ядерных вооружений. Логика здесь простая — нельзя создавать оружия, не проводя его испытаний. Во-вторых, перекрыть путь к появлению других ядерных держав. Это касается не только Западной Германии, но и Китая. Нашим интересам не отвечает появление даже маленьких ядерных государств, расположенных по периферии Советского Союза.