Ирина Кирилюк - И каждый вечер в час назначенный...

Откровенно говоря, по поводу будущего у меня никогда нет «похоронных» настроений. Уходят люди, уходят талант­ливые люди, гибнут дела, замыслы, но движение вперед в любом театре остановить нельзя. Невозможно. Его можно только затормозить. Затормозить неглубокой драматургией, серой режиссурой, поверхностной актерской игрой. Печаль­но, если период так называемого «торможения» затягивает­ся. Но я верю, что все, перерождаясь, возрождается, приобретает новые очертания, новые краски и мчится дальше, мчится к неизвестным просторам будущего...

СОРОКОВЫЕ — РОКОВЫЕ...

Война переплетала наши судьбы, цепляла, разрывала, опять соединяла, сплетая невероятные жизненные ситуации, порой трагические... Это было не просто суровое время, это была наша история, наша судьба...

22 июня 1941 года. Первый день войны. Театр - в моей родной Одессе на гастролях. Утро. Воскресенье. Я что-то читала, и в это время по радио прозвучало выступление Молотова. Боже мой, а рядом никого нет! Стефания Станюта, с которой мы вместе жили, ушла на утренний спек­такль. Не понимая толком, что произошло и чем это все грозит, я только почувствовала, что случилось что-то страшное, и бегом помчалась в театр. Прибежала. Леонид Рахленко готовился к очередному выходу на сцену. (В это утро купаловцы показывали спектакль «Хто смяецца апошнім» по пьесе Кондрата Крапивы. Рахленко играл роль Горлохватского.) Я прямо к нему с испуганными глазами: «Леонид Григорьевич! Я только что слышала выступление Молотова. Война! Напали немцы!..» Он сказал: «Тише, тише!.. Не паникуй, пожалуйста. Этого просто не может быть». Вот так был воспитан наш советский народ. В полной убежденности, что мы все находимся за крепкой спиной. Рахленко ушел на сцену, а к театру стали подхо­дить все, кто не был занят в утреннем спектакле. Состоя­ние у каждого было жуткое, ведь в Минске остались семьи, родственники.

Вскоре собралась вся труппа. По радио передали, что «бомбили Минск»... Наступили минуты какого-то оцепене­ния, сквозь гнетущую тишину прорвался женский плач. Лица всех были суровыми и сосредоточенными. Каждый вспоминал родных и близких, отгоняя от себя страшные мысли.

Моя мама и муж с сыном (от первого брака у Оскара Абрамовича был мальчик Виктор, который жил с нами с 2-летнего возраста) остались в Минске. Куда-то бежать звонить — было бесполезно. Связь с Минском прервалась

Позже я узнала, что муж с Виктором пешком шли по московскому направлению. Железная дорога была повреж­дена, многие дома были разрушены (в том числе и дом, в котором мы жили). В то время в Минске на гастролях находился МХАТ во главе с Москвиным. Оставив все декорации, они уходили из Минска через Борисов. Москвин, встретив на дороге моего супруга с ребенком, принял его «под свое крыло». Шли пешком. Их вел какой-то местный мальчик, который только что потерял своих родителей. Через несколько дней они добрались до Можайска, а оттуда уже им помогли доехать до Москвы.

Мне рассказывали, что 22 июня в Минске за Москви­ным присылали машину и предлагали ему как депутату Верховного Совета уехать первому. Гнев исказил его лицо. Москвин так стукнул кулаком по столу, что разбил на нем стекло:

— Как депутат Верховного Совета я уеду последним,— сказал он и выставил посланца.

У нас в Одессе ситуация была несколько иной. Нас не бомбили, и машин не предлагали. Но нужно отдать должное директору, Фане Аллер, которая тут же пошла в обком партии, немедленно связалась с какими-то людьми, кото­рые должны были решить судьбу театра, и каждый день звонила в Москву. Она быстро мобилизовала всех на то, чтобы обслуживать госпитали, помогать раненым. Уже появились первые раненые, первые разговоры о войне и о тех бедах, которые принесло нам это горе. И через какое-то время Фаня Ефимовна, приложив максимум усилий, вывез­ла театр в Москву. До отъезда наш театр продолжал обслуживать зрителей, притом бесплатно. Двери в театр были всегда открыты. Кроме того, артисты образовали бригаду в госпитале и дежурили постоянно. Вероятно, такова наша актерская профессия, мы отдаем себя до последней минуты, пока дышим. Конечно, все находились в каком-то тревожном ожидании...

Наконец нам была дана команда срочно выезжать последним эшелоном. Фаня Ефимовна приказала оставить все декорации, взять только белорусские национальные кос­тюмы. Всё. Остальные вещи бросить, иначе нас не посадят в поезд. И вот мы двинулись этим последним эшелоном. На всех остановках по дороге в Москву мы бегали по станциям и кричали: «Едет белорусский театр!.. Едет белорусский театр!.. Кто знает, что произошло в Минске?!» Надя Глебова, жена Глеба Павловича Глебова, услышала нас на каком-то полустанке. Мы подхватили ее с детьми и привезли с собой в Москву. В Москве нас поселили в гостинице «Якорь». Аллер сразу пошла в министерство и несколько дней штурмовала всевозможные преграды, пока Купаловский театр не получил назначение в Томск.

Я, встретившись с мужем в Москве, узнаю, что его назначили в Ашхабад директором русского театра, и уез­жаю с ним. В то время, вместе с мужем находился и его сын Виктор, которому шел только шестой год. Конечно, я понимала, что на новом месте, а особенно в первое время, им были крайне необходимы и женская забота, и внимание, поэтому уехала вместе с семьей.

Ашхабад встретил нас очень приветливо. Было ощуще­ние, что все люди вокруг как-то сразу изменились, они словно придвинулись, потеснились друг к другу. Косые взгляды, размолвки, неурядицы — повседневная наша ме­лочь — все это отошло, оттеснилось войной и общими заботами.

Почти год я работала в Ашхабадском драматическом театре, не переставая думать о тех, кто остался в Минске, о маме, об обстановке на фронте. А сведения с фронтов поступали все тревожнее и тревожнее. Они болью отзыва­лись в сердце. Появились первые похоронки. Но никто и мысли не допускал о поражении. Многие рвались на фронт. Услышав, что в Москве активно формируются фронтовые театры, я покинула Ашхабад. Мне казалось, что без меня Верховный Главнокомандующий не справится со своими заданиями.

В то суровое время многие актеры стремились на передовую. Вероятно, в этом и ощущается внутренняя природа нашей профессии: «Когда гремят пушки — музы не могут молчать».

В конце 1942 года один из режиссеров МХАТа, мой педагог Иосиф Моисеевич Раевский набирал актеров для своего фронтового театра. Случайно встретившись в ГИТИСе, я объяснила ему, что очень хочу быть поближе к фронту, поступить в театр, который бы выезжал на передовую. Он сказал:

— Прекрасно. Как раз я и организовываю фронтовой театр. Иди ко мне.

Я всплеснула руками:

- Боже мой! Иосиф Моисеевич, и Вы можете решить мою судьбу?

- Безусловно. Я сейчас набираю труппу. Должно быть минимальное количество человек, потому что тогда будем более портативны, более подвижны, более маневрены и сможем легко передвигаться с места на место в нелегких военных условиях, а в особенности учитывая, что грядет зима.