Александр Архангельский - Русофил [История жизни Жоржа Нива, рассказанная им самим] [litres]

Но это всё разрозненные детали, периферия памяти; в центре моего личного жизненного сюжета были и остаются Ольга Всеволодовна и Ирина. С Ириной мы подружились сразу же, в первый мой приезд. Но влюблённость вспыхнула, когда я вернулся, в октябре 1959-го. “Классик” благословил наш союз. Это был исключительный период в моей жизни: я был на золотой тучке, хотя уже вовсю приближалась гроза. Я тогда познакомился у Ивинских со многими людьми – например, с дочерью Цветаевой Ариадной Эфрон. Мы вели с Ольгой Всеволодовной бесконечные разговоры, полные надежд и разочарований. Она была жизнерадостный человек, всегда весёлая, энергичная, но за этой жизнерадостностью уже скрывалась тревога, конечно.

А я жил почти беззаботно, не догадываясь об опасностях. Но в какой-то момент угодил в больницу. Что случилось, что именно – до сих пор непонятно. Мне стало по-настоящему плохо. Не просто неприятно, а совершенно невыносимо. Я как будто не чувствовал головы, хотя сознание сохранялось. Моя больничная койка стояла прямо на огромной лестнице, потому что больница была переполнена. Слышал разные разговоры, один запомнил. Лежачие больные спорили, где лучше следят за лошадьми – в колхозах или в совхозах? И пришли к общему заключению, что ужасно и здесь, и там. А главное:

– Хорошо там, где нас нет!

Типичная русская философия.

Врачи заявили, что у меня энцефалит, и семнадцать дней подряд кололи пенициллин – по пять раз в день. Лечение в подобных дозах абсолютно недопустимо, у меня с тех пор аллергия на этот антибиотик, я не могу его принимать. Мне даже пришлось на какое-то время вернуться во Францию, там долечиваться, – французские врачи были в ужасе от того, что мне напрописывали в России. Мало-помалу я стал выздоравливать, снова приехал к Ивинским, в Москву. События, как и предчувствовала опытная сиделица Ольга Всеволодовна, начали разворачиваться самым драматическим образом.

В 1960 году умер Борис Леонидович, 30 мая. В больнице, где он провёл последние дни, я его не видел – туда пускали только Ольгу Всеволодовну, и то когда его жены не было: им нельзя было пересечься. А похороны в Переделкине помню как сейчас. Вносят гроб. Андрей Синявский, Генрих Нейгауз. Марина Юдина играет на рояле, пока ещё не началось прощание. Потом все мы идём в сторону кладбища, через патриарший храм. У могилы Валентин Фердинандович Асмус говорит речь, потом не помню кто, десятки людей наизусть читают стихи Пастернака…

Мы с Ириной оставались возле пастернаковской могилы долго, часов пять. И всё это время звучали его стихи. Я всегда любовался и любуюсь умением русских читать наизусть. Может быть, это уходит сейчас, как и бытовое пение во Франции, но тогда все имели огромный запас стихов. Это было потрясающе, пробирало насквозь.

А вскоре после похорон в доме Ольги Всеволодовны и Ирины прошёл обыск. И тут уже всем, включая меня, стало ясно, что события идут к трагической развязке: аресту и суду. Меня же опять положили в больницу. Всё было ещё серьёзнее, чем в первый раз; тело покрылось волдырями, поднялась и держалась запредельно высокая температура… Ирина до сих пор убеждена, что причина ровно та же, что позже будет у болезни Солженицына, – какой-то укол, может быть, зонтиком, отравление, кризис.

На сей раз меня поместили в отдельную стерильную палату со стеклянными перегородками, которые были занавешены. Раз в день, ровно в час дня, каждый пациент поднимал свой занавес, чтоб смотреть на других. Это было развлечение, я видел длинный-длинный ряд лиц, белые простыни, койки. И вдруг в этом стерильном пространстве появляется таракан, такой большой, прусак.

Я звоню. Медсестра входит.

– У нас тут таракан!

Я был уверен, что она придёт в ужас. Ничего подобного! Улыбается и ласково говорит:

– Ой, какой миленький!

Опять же – такое возможно только в России.

Как только меня выписали, мы с Ириной отправились в загс, подали заявление на вступление в брак, так это называлось. Ну, сколько времени требовалось на ожидание? Три недели, я думаю, не больше. Свадьба должна была состояться 10 августа. Но жениться нам не дали – меня выдворили из Советского Союза “в двадцать четыре часа” 6 августа 1960 года. Не “по-старому”, не в день Преображения, как в гениальных стихах Пастернака, а “по-новому”. Выглядело это как задержание. Меня окружили люди в форме, думаю, человек шесть. Один очень учтиво сказал:

– Ну, давайте, гражданин Нива, проедем к вам в МГУ. Возьмёте свои вещи. И последним вечерним самолётом из Внуково – в Хельсинки.

Им было всё равно, куда меня отправлять, лишь бы в капстрану. Мне лишь дали попрощаться с Ольгой Всеволодовной и Ириной; Ивинская сняла со стены и вручила мне старую икону Николая Мирликийского. Это было как благословение.

Жена одного из французских дипломатов, которой (под присмотром двух сотрудников КГБ) позволили меня сопровождать в аэропорт, успела тихо спросить:

– Жорж, у вас хоть какие-то деньги есть?

– Ни копейки.

Она сунула мне доллары, и я полетел.

А Ирину и Ольгу Всеволодовну вскоре арестовали.

Франсуа Мориак, Элеонора Рузвельт, Бертран Рассел: борьба за Ирину. – Война. – Днём рядовой, вечером офицер. – Колониализм и красота. – Ночные шакалы в горах. – Опасное ранение. – Разрыв. – Семья.

Я был в отчаянии, не знал, что мне делать. К тому же моя высылка обернулась чудовищным скандалом, журналисты гонялись за мной по пятам, где бы я ни был, куда бы ни скрылся. Шесть недель я прятался у Георгия Георгиевича Никитина в Клермон-Ферран – о нём и его существовании никто из газетчиков не знал. Но потом пришлось выйти из затвора, поскольку нужно было бороться за Ирину и Ольгу Всеволодовну. Я написал французскому писателю, нобелевскому лауреату Франсуа Мориаку. Я написал вдове президента Соединенных Штатов Элеоноре Рузвельт. И я написал британскому философу Бертрану Расселу. Я попытался убедить их: надо как-то действовать, что-то предпринимать. Все они опубликовали открытые письма, но, естественно, безрезультатно. Написали они и лично мне: их письма хранятся в моём архиве, но я неохотно открываю папку с ними, боль до сих пор не ушла до конца.

Убедившись, что это не помогает, а попытка возобновить учёбу в Оксфорде бесплодна (я не смог заставить себя учиться), я разорвал свою военную отсрочку и отправился служить в Алжир, охваченный войной за независимость. Прибыл на призывной пункт прямиком из монастыря, в котором жила моя тётя-монахиня; мне было необходимо встретиться и поговорить с ней перед уходом на войну. Мы беседовали подолгу, по два-три часа: о Христе, о том, что такое Божье царство, о клевете и благотворительности, вере и разуме, философии и послушании. Когда-то, до монастыря, она получила философское образование и собиралась преподавать, но её укусила бешеная собака, и весь ход жизни переменился…