Александр Архангельский - Русофил [История жизни Жоржа Нива, рассказанная им самим] [litres]

В конце января 1962-го я отправился морем в Алжир, на север страны, в предгорье Шенуа. На побережье там расположен портовый город, который называется Шершель; в нём есть римские развалины, очень живописное место. Нужно сказать, что в армии у меня был особый статус, довольно странный и почти двусмысленный. Потому что я уже получил в университете ранг офицера и при этом должен был, как призывник, с нуля проходить офицерскую школу. Капитан, принимая мои документы, сказал растерянно:

– Ну, Нива, с вами что я должен делать? Вы вроде бы и офицер, и не офицер. Как быть? – Подумал и объявил решение: – Хорошо. По окончании рабочего дня вы имеете право прикреплять на свои погоны офицерские звёзды.

Я не сразу понял, что это значит. Решил, что мне позволено ходить вечером в офицерских погонах. А на деле оказалось, что я имею право выходить в город, спускаться к чудному порту и сидеть там. Что, к радостному удивлению, не испортило моих отношений с товарищами, такого права не имевшими. Они отнеслись с пониманием: офицер значит офицер, мы тоже когда-нибудь станем.

Примерно через три недели меня отпустили в увольнительную, и я на автобусе поехал в Алжир, где меня встретил ординарец моего дяди, генерала Поля Обуи. Мы с дядей обедали в шикарном ресторане напротив пирса, с видом на прекрасный город. Дядя был жизнерадостный, открытый человек, католик, но весьма светский, он даже мог казаться поверхностным, но я уже понял, что и в показной холодноватой светскости есть доля искренней доброжелательности.

Он знал, что я сторонник независимости Алжира, даже при той неизбежно высокой цене, которую приходится платить за избавление от имперского статуса. И, возможно, не случайно выбрал место для нашего ужина. Должен сказать, что, глядя на великолепную панораму города, я начинал колебаться – такая это была красота и так не хотелось её лишаться, вопреки моим убеждениям. Сегодня в таких чувствах не принято признаваться, но что было, то было, выражаясь по-русски, из песни слова не выкинешь.

Нам, курсантам офицерской школы, пришлось участвовать не только в той заведомо обречённой войне, но и в подавлении бунта оасовцев, членов тайной организации французских военных ( OAS, Organisation de l’armée secrète ). Я, будучи сторонником де Голля и его антиимперской политики, ходил из одного барака нашей казармы в другой вместе с малой группой поддержки и убеждал подчиниться де Голлю и отвергнуть путчистов (как когда-то Пьер Паскаль пытался агитировать на полях сражений Первой мировой). А наш капитан, наоборот, был настроен против де Голля и его – как он считал – “предательской” тактики. Всё было шатко, всё висело на волоске. То были исторические дни, когда решалось, что станет с Францией. Распространится ли гражданская война, перейдёт ли с территории Алжира в Париж? В итоге, как я считаю, она добралась до метрополии, хотя и в скрытой форме.

Сразу после окончания офицерской школы нас отправили в горы. Первое впечатление – красота и страх. Страх не столько из-за угрозы стрельбы, сколько из-за воя шакалов; особенно страшно, когда ты совершаешь ночной поход или дежуришь на посту. А потом этот утробный вой перестаёшь замечать, он становится фоном, как жужжание мухи.

Нам велели всегда быть начеку и ждать удара: это было типичное подпольное сопротивление, никаких открытых боёв, стрельбу враги могут начать с любой позиции в любой момент. Мне самому не пришлось стрелять в людей, но подвергаться обстрелу повстанцев – случалось. Там, в горах, меня и ранили. А моего сослуживца и товарища – убили.

Так что Алжир я покинул в санитарном самолёте. Меня положили на носилки – сам ходить я не мог. Казалось, на этом моя война закончена, но нет. Я успел, поправившись, ещё раз вернуться в воюющий Алжир вместе с одним французским капитаном мусульманского происхождения, замечательным человеком. Капитан Бенших был образцовым офицером, лучшим плодом французской культуры. Мы совершили морской переход, попали в серьёзную бурю, но уцелели. Приняли новобранцев на борт в Константине, на северо-востоке Алжира, и снова пять дней по Средиземному морю.

Все эти бедные арабские солдаты страдали морской болезнью. Я их жалел – и потому, что они болели, и потому, что независимость уже маячила на горизонте, а их срывали с места и везли в страну, которая вот-вот станет чужой. Зато они были последними алжирцами, которых Республика забирала на военную службу; все понимали, что следующего призыва не будет. Врезалось в память, как наш унтер-офицер, совершенный идиот, рассказывал капитану Беншиху о подавлении знаменитого восстания алжирцев в Константине, после которого французы начали мстить: “Мы пошли в баню и расстреляли всех”. Он говорил это мусульманину, своему офицеру! О том, как без суда и следствия уничтожали его соотечественников, не разбирая правых и виноватых, мирных и не мирных.

Бенших ответил самым достойным образом:

– Да, я знаю. А вы не думаете, что именно из-за вас мы сейчас в состоянии хаоса?

Позже я побывал в независимом Алжире – в числе первых французов, решившихся приехать в бывшую колонию после войны. Вместе с одним другом и моей женой Люсиль мы совершили долгую поездку, довольно опасную, в регион Кабилия, где позже убили десять французских монахов; нас можно было взять голыми руками. Но, может быть, ещё сильнее мы рисковали, когда отправились в Сахару на маленькой машинке “ситроен”. К счастью, всё обошлось, и я снова убедился, что всё-таки очень люблю эту страну, восхищаюсь её красотой.

После 1962-го Алжир был предоставлен сам себе, и сразу же началось насильственное вытеснение французов, знаменитая формула “Гроб или чемодан”. А в самой деголлевской Франции всё бушевало, как это обычно бывает после распада империи. Были террористические акты даже против генерала де Голля, после одного он чудом остался жив; оасовцы мстили ему за потерю колоний. Когда после алжирского ранения я лежал в госпитале, в соседней палате оасовцы стреляли в офицера – и его убили. Внутри охраняемой больницы! То есть происходили совершенно фантастические события, и неизвестно было, чем это всё кончится. Но в целом – обошлось.

Что же касается наших отношений с Ириной, то я надеялся, что всё возобновится, когда её выпустят из заключения, и мы будем так или иначе вместе. Но, освободившись, она мне позвонила и сказала, что заочно познакомилась в мордовских лагерях с другим политзаключённым, молодым историком и поэтом Вадимом Козовым, которого я смутно помнил, поскольку он был в знаменитой группе марксиста-диссидента Краснопевцева на историческом факультете МГУ. И что, когда он тоже получит свободу, она будет с ним. Не скрою, это стало для меня ударом. Но когда в 1972-м меня снова пустили в СССР, я первым делом взял такси и поехал в Потаповский переулок. Вадим вышел встречать меня на улицу, я его сразу узнал: его взгляд (один глаз у него был стеклянный), его улыбку, его поступь. Мы возобновили знакомство, подружились мгновенно – и навсегда. В 1981-м, когда благодаря давлению французской общественности ему дали разрешение на выезд из СССР во Францию, он принял решение не возвращаться. Ирина смогла присоединиться к нему только в 1985-м, в самом начале перестройки.