Александр Архангельский - Русофил [История жизни Жоржа Нива, рассказанная им самим] [litres]

Жаль, что я не мог участвовать в съёмках самого фильма… Конечно, я бы смотрел на происходящее совсем другими глазами, нежели неназванный, но узнаваемый маркиз, который своим полувраждебным глазом следит за тем, что происходит в России на протяжении веков. Между прочим, у меня есть первое издание “Путешествия” маркиза де Кюстина в четырёх томах. Это, конечно, основа основ западной русистики. Мы должны помнить маркиза и его точку зрения, но нельзя целиком сосредотачиваться на ней.

Надо сказать, сейчас мы понимаем Россию намного лучше, чем маркиз. Это вовсе не означает, что у де Кюстина не было меткого и зоркого взгляда. Был. Но что он знал о России? Считай, ничего. Только русскую аристократическую жизнь. Он общался по-французски. А с обычными людьми, с тем самым большинством, которое и образует историческую нацию, он поговорить не мог. Так что его книга меткая, но ограниченная. Тем более что Россия многое дала Западу уже после смерти маркиза, в конце девятнадцатого века. Когда Запад жил сухим позитивизмом, появился русский роман с философскими, нравственными проблемами у Достоевского и удивительным чувством эпического у Толстого; о влиянии Чехова даже и не говорю. Он нашёл взгляд, который “рифмуется” с нашими болезнями, отвечает на нашу всеобщую скуку, наши неразрешимые вопросы о смысле жизни. И то, что он не даёт ответа, наверное, и сообщило всемирный отклик чеховским рассказам и ещё больше – чеховскому театру.

Словом, к началу двадцатого века отсталость России исчезла. Мы были наравне. Мы стали, по удачному выражению Иоанна-Павла II, которое он позаимствовал у поэта Вячеслава Иванова, двумя лёгкими Европы. Папа Римский думал, наверное, о католицизме и православии, о восточной и западной ветвях христианства, но можно прочесть эту метафору и шире, и глубже. Речь и о политике, и о культуре, и о судьбе цивилизации. Владимир Соловьёв и Вячеслав Иванов – удивительные примеры дыхания двойными лёгкими. Они показали, какой должна быть, какой может быть Европа, если она дышит двумя лёгкими. И они были бы страшно довольны нынешним Папой Римским Франциском, который себя именует первым епископом Рима – и не пользуется другими титулами.

Советский режим опять изменил равновесие, лёгкие были разделены, дышать всем стало труднее – и вам, и нам. Сегодня “двойное дыхание” не восстановилось, и не знаю, когда оно восстановится. Мы все в тупике. Мы в совершенно абсурдном тупике. Здесь я не буду распространяться о причинах случившегося, рассуждать о том, кто несёт ответственность за этот тупик. Но, конечно, тем, кто придёт на смену нынешним политикам, придётся выкарабкиваться из него. Потому что Европа – это не географическое понятие, а система внутреннего интеллектуального, религиозного диалога. И такая диалогическая система существует только в Европе. Это нашасистема. И её неотменимой частью были лучшие авторы из России.

Ну с кем ещё может Россия вступить в такой диалог? С Китаем? С Кореей? Это очень интересные страны для нас всех. Но диалог с Европой для России важнее, потому что наше общее христианство (точнее, то, что от него осталось) задаёт совсем другой вектор разговора. Да, конечно, я всё прекрасно понимаю – что оно на самом деле всегда было в меньшинстве, несмотря на все иллюзии “христианизации государства”; продолжалось язычество, продолжалось двоеверие; никакое внешнее благочестие не могло этого скрыть – особенно требование представить справку о причастии на Пасху, что было и в России, и у нас при Наполеоне III. Учение Христа слишком требовательно, чтобы все приняли его – не внешне, а внутренне. Но сегодня, как ни странно это прозвучит, христианство стало чище, по́длинней – ровно в той мере, в какой оно стало дальше от государства, а государство – от него.

Моё отношение к России, конечно, связано с моей биографией. Потому что то место, где ты оказываешься, когда тебе двадцать с небольшим, – важнейшее. Мне иногда говорили, что я хочу жить как русские. Но это вовсе не так. Я живу как француз, но живу русским языком. Я больше читаю на русском, чем на французском.

И тут меня успокаивает вот какая мысль. У Европы нет своего единого языка. Когда-то была латынь, и московские епископы могли переписываться на латыни с Сорбонной, но теперь латынь осталась только в тех редких приходах, один из которых посещал Пьер Паскаль. Значит, язык Европы – это перевод. Бесконечный перекрёстный перевод. Со всех сторон, со всех языков. Евроскептики издеваются над Европейским советом за то, что в нём столько официальных языков, сколько есть наций. Но на самом деле именно это показывает нам правильный путь: нет ненужных языков, как нет ненужных людей. Сказать, что этот человек некрасив, не умён, поэтому он не нужен, мы не имеем права. Если мы такое говорим, значит, сами перестали быть людьми.

А ещё, помимо восхищения языком, меня подкупает в России манера общения. Какая-то особая нежность. Были времена, когда из-за трудностей быта люди были грубы, иногда жестоки. Но быт всё-таки изменился, слава богу. Россия стала жить более комфортно, хотя и сохраняется поразительное неравенство между столицами и глубинкой; как бы то ни было, нравы в целом опять смягчились. Эта нежность есть повсюду. И она мне по душе. Если бы к этой нежности да ответственную память и готовность к переменам!

Как-то мы с женой были в Медвежьегорске, бывшей Медвежьей горе, где когда-то находилась администрация Беломорканала. (Я читал, что Сталин решил: “Медвежья гора” звучит нецивилизованно, пусть будет Медвежьегорск.) Там теперь есть музей. Два этажа, два плана, два понимания жизни. Музей во славу Беломорканала и музей об ужасах ГУЛАГа. О том, как несчастные зэки, сотни тысяч, строили этот канал. Я спросил у сотрудников: школьники посещают второй этаж? Мне ответили: начинают изредка заглядывать, а старшее поколение – нет.

Не так часто приходят и к мемориалу расстрельного полигона Сандармох – прямо в лесу, где сыновья, внуки, дочери, вдовы, но также историки, школьники, занимающиеся сохранением исторической памяти, общество “Мемориал” прибили к стволам портреты погибших там людей. И как будто весь лес стал местом памяти. Никого в тот день не было, кроме нас. Маленькая церковка, освящённая, как написано, патриархом. Маленький памятник. Тысячи лиц. И шум ветра в лесу.

По-моему, это лучший пример того, как следует рассказывать о таких человеческих катастрофах. И спасибо карельскому историку Юрию Дмитриеву, благодаря порыву (и ежедневному тяжёлому труду) которого мы имеем сейчас Сандармох. Дмитриев арестован, обвинён в каких-то диких преступлениях, но я уверен, что он докажет свою правоту. Борьба за память в современной России – опасное дело, требующее подчас героизма.