Александр Гранах - Вот идет человек. Роман-автобиография

В среду Ривкеле уехала в Залещики, а в пятницу отец послал меня купить пять открыток. Помня о запланированном побеге, я оставил деньги себе. В субботу после обеда я отправился в путь. Друг проводил меня до окраины города. Небо заволокло тучами. Мы сели у канавы. Я завязал шнурки на ботинках. Он подарил мне на память свой самый лучший карандаш, мы поклялись друг другу в вечной дружбе, и я пошел. Через полчаса неожиданно начался дождь, мне стало страшно, и я всеми силами своей благочестивой души надеялся найти кусочек железа, который защитил бы меня от духов дождя. Я задумал про себя, что если я не найду какую-нибудь железяку, то вернусь домой. И вдруг прямо на дороге я увидел полподковы, как будто кто-то специально положил ее перед моим носом. Я взял ее с собой, решив, что это очень хороший знак, и уверенно продолжил путь. К вечеру я уже был в Серафинцах — селе на полпути из Городенки в Залещики. Я зашел в трактир, битком набитый украинскими крестьянами, которые тут же набросились на меня с вопросами: сколько мне лет, сколько я уже в пути, как обстоят дела в международной политике, почему турки носят красные шапочки и правда ли, что у некоторых народов мужчины заплетают косы, и что где-то живут люди, у которых только один глаз на лбу. У меня на все был ответ. Один из них, тот, что спрашивал больше всех, пригласил меня домой на ужин, но я, как маленький благочестивый еврей, не принял его приглашения. Тогда он сказал хозяину трактира, еврею, чтобы тот пригласил меня к себе, но он отказался под предлогом, что ему своих детей кормить надо. Человеколюбивый украинец купил мне еще четыре боль-шие булки, селедку и пол-литра пива, от которого у меня сразу заболела голова, и я пошел спать в сарай. Ночью я замерз, поэтому встал с восходом солнца. Шагал я быстро и скоро согрелся. Птицы пели утреннюю молитву Творцу, а двенадцатилетний мальчик был таким одиноким и таким крошечным в этом огромном мире, и ему было так страшно шагать одному. И вот я начал думать о том, что сейчас говорят мои родные, обнаружив мое отсутствие, и что с отцом я все-таки должен был попрощаться. Но как бы я ему объяснил историю с Ривкеле? Ах, Ривкеле! Как же она удивится, когда меня увидит! Первое, что я скажу, будет: «Мужчины умеют хранить верность и не бегут уже на следующий день под другое окно!» Вдруг мои размышления были прерваны: мне показалось, что кто-то зовет меня! Оглянувшись, я увидел вдалеке высоченного мужика, который махал мне палкой и что-то кричал. Вот тут я по-настоящему испугался и пошел быстрее, но, оглянувшись назад, увидел, что и этот человек ускорил шаг и продолжал мне что-то кричать! Пора уносить ноги, подумал я. Такой огромный мир, и в этом мире маленькому мальчику еще приходится удирать от какого-то верзилы! Я бежал со всех ног, но мой преследователь неумолимо приближался. Я бежал, сердце мое колотилось, горизонт плясал у меня перед глазами, а пот катился ручьями по всему телу. Я стал задыхаться и чувствовал приближение преследователя. Я остановился, закрыл глаза, сердце подскочило к горлу, я слышал, как зовет меня бегущий за мной верзила, и думал: где, в каком именно месте он причинит мне боль, прежде чем убьет меня? Наконец я, совершенно обессиленный, упал на землю, и тысячи искрящихся звезд заплясали у меня в голове. Я лежал, не помня, где я и что я, и пролежал так довольно долго. Мне, во всяком случае, показалось, что прошла целая вечность, а когда я осторожно открыл глаза, то увидел перед собой потное добродушное крестьянское лицо. Догнавший меня человек тряс меня за плечи и приговаривал: «Ах ты, маленький чертенок, бегать ты можешь быстрее ветра». Он рассмеялся, вытер пот со лба, снял с палки свой узелок и развязал его. Я наблюдал за ним со страхом и недоверием. Он же достал большой каравай черного крестьянского хлеба и кусок брынзы, разломил хлеб на две части, бóльшую протянул мне и попросил меня разделить с ним трапезу. И я ел не только от голода, но и от страха, а он в шутку сокрушался, что поблизости нет трактира, а то мы пропустили бы с ним по стаканчику. Мы поели, и он спросил: «Почему ты так от меня убегал?» В ответ я спросил его: «А почему ты за мной бежал?» Он: «Я бежал за тобой, потому что ты убегал». Я: «А я убегал, потому что ты бежал за мной». «Но разве ты не в Залещики идешь?» — спросил он. — «Разумеется, в Залещики». «Так в чем же дело? — удивился он, — я же так и понял вчера в трактире. И я иду туда на рынок. Вот я и подумал, что мы можем составить друг другу компанию». Покончив с завтраком, мы снова выдвинулись в путь и разговаривали так, будто знали друг друга много лет. Мы рассказывали веселые истории и много смеялись. К полудню мы были в предместье Залещиков Звенячине, откуда до Залещиков вел новый, только что отстроенный железнодорожный мост через Днестр. Здесь мы распрощались, как старые добрые приятели.

Мне пришелся по душе этот чистый красивый город, вокруг которого Днестр делал изгиб, а люди здесь выглядели и говорили так же, как у нас. Я обошел множество булочных и остановился перед прилавком, который мне особенно понравился. За ним стоял маленький, круглый господин со светлой бородой на добродушном, ухмыляющемся лице. Он долго за мной наблюдал и вдруг сказал: «Ты приезжий, верно? Я вижу тебя здесь впервые». И я рассказал ему, что пришел из Городенки, что я пекарь-подмастерье и ищу работу. Он добродушно рассмеялся и заметил: «Ты хотел сказать, ты полподмастерья, потому что на целого ты пока не тянешь. Ты, кажется, накинул себе пару годков, жулик ты этакий», — и он протянул мне руку для дружеского приветствия. Он оставил свою жену за прилавком, а мне сказал: «Пойдем-ка со мной». Мы пошли в кабак, где он угостил меня кренделями с водкой, хотя мне больше хотелось молока, но я боялся ему об этом сказать, потому что перед ним мне надо было выглядеть взрослым мужчиной. Он стал расспрашивать меня, как давно я уже работаю пекарем и что я умею. Я сказал ему, что он может меня испытать, взяв к себе в пекарню на одну ночь, а там уже сам увидит, на что я способен. Он отхлебнул водки из своего стакана, внимательно посмотрел на меня и, рассмеявшись, подытожил: «Ну, по крайней мере, ты не хвастун». Он привел меня к себе в пекарню, где уже работали четыре подмастерья: старик семидесяти лет Антось, Рафаэль, у которого была длинная, ухоженная борода, жена и дети, и еще два хмурых человека. Я был пятым. Ночью наш хозяин работал вместе с нами и внимательно за мной наблюдал. Я должен был делать самые разные вещи: месить тесто для булочек, готовить закваску для хлеба, формовать хлеб, а когда дело дошло до кручения рогаликов и формования венских розанчиков, я увидел, как довольно ухмыляется наш хозяин, потому что в этом деле я еще дома был самым ловким. И когда рано утром, после работы я собирался отнести готовую выпечку в лавку, он вдруг оказался рядом со мной и сказал: «Пойдем-ка пропустим по стаканчику, нужно обсудить наши дела». А в трактире он мне сказал вот что: «Я знаю, что могу нанять тебя совсем задешево до Пасхи, и даже не говори мне, сколько ты хочешь. Потому что я буду платить тебе столько же, сколько плачу Рафаэлю с его длинной бородой и тремя детьми. Ты будешь получать полтора гульдена в неделю, с жильем и пропитанием, и останешься у меня до Пасхи. Идет?» «Идет», — ответил я, не помня себя от счастья, и мы ударили по рукам. Я мысленно представлял себе, как приеду домой на Пасху, разодетый — в синем костюме в полоску, в новых ботинках с резиновыми набойками и с подарками для мамы и младших братьев и сестер, потому что теперь я был уже для них взрослым старшим братом и жил совсем один в чужом городе, куда приехал за своей «любовью». От моих мыслей меня отвлек Менаше Штрум: «Ну, жулик, о чем ты теперь думаешь?» И я ответил ему немного смущенно: «О доме», — на что он сказал: «Иди спать и чувствуй себя здесь как дома».