Александр Гранах - Вот идет человек. Роман-автобиография

С этого дня я избегал и Ханну Козак, и Кудрявого, и всю их компанию. Теперь я еще чаще ходил гулять с русским студентом Черняковым, который стал мне как старший брат. Я ему обо всем рассказывал, и он всегда очень участливо меня слушал, а однажды сказал: «Знаешь, твой отец не может отправить тебя учиться в школу, но если ты сам будешь размышлять обо всем, что с тобой происходит, ты будешь знать больше, чем некоторые доктора наук. Жизнь трудна и сурова, но она учит нас, формирует нас и лепит, как ты лепишь булочки из теста. В этом году в чужой стороне ты узнал больше, чем какой-нибудь гимназист за десять лет в школе. Ривкеле, Кудрявый и нищенка — все они глумились над тобой, но уже сегодня можно сказать, что ты лучше их всех, вместе взятых. И когда-нибудь ты обнаружишь в окружающей тебя жизни гораздо более важные вещи, а то, что произошло здесь, сотрется из твоей памяти».

Студент Черняков, ставший со временем моим другом и учителем, пришел ко мне незадолго до Пасхи и сказал, что собирается в большой город, где учатся несколько его друзей-земляков, но пока не может мне сказать, в какой именно. Только после того, как я пообещал ему хранить тайну, он рассказал мне, что является членом одного тайного общества — «кружка», который видит свою задачу в просвещении русского народа и уменьшении его страданий. В организацию эту, по словам Чернякова, входили не только простые, бедные люди из народа, не только рабочие и крестьяне, но и крупные ученые, писатели, студенты и профессора, и многие из них томились за решеткой или в Сибири в ссылке. Другим удалось сбежать, и теперь они продолжали свою работу за границей. Они печатали книги, брошюры и газеты, которые потом контрабандой переправляли в Россию. В этих книгах и газетах говорилось о царском гнете и объяснялось, как с ним бороться. Черняков рассказал мне, что такие люди разбросаны по всему миру, они встречаются друг с другом в самых разных местах и обсуждают, как можно улучшить положение народа в России и в других странах. Все это хранится в строжайшей тайне, и, хотя мы с ним знакомы уже давно, он не обмолвился со мной ни единым словом об этой секретной деятельности до тех пор, пока не убедился, что мне можно доверять. Когда-нибудь, говорил он мне, когда я буду жить в больших городах, я еще услышу про это от других людей.

Потом Черняков внезапно исчез, никому ничего не сказав и ни с кем больше не попрощавшись. Я хранил его тайну и мысленно часто разговаривал с ним. Без него в Залещиках вдруг стало пусто и тоскливо.

Я начал готовиться к отъезду домой и купил кое-какие подарки: матери — Пятикнижие на идише, отцу — трость и табак, двум младшим сестренкам Мателе и Любичке — пестрые платья и бисер, восьмилетнему рыжему братцу Сендеру — пару сапог. Себе же я заказал синий костюм в полоску, купил синюю шляпу, развевающийся красный бант в черный горох à la Черняков и ботинки из телячьей кожи с резиновыми набойками. Все это я заботливо упаковал в новый деревянный чемоданчик, разрисованный зелеными и красными цветами.

Когда наступил день отъезда, я купил билет на дилижанс, идущий в Городенку, а Менаше Штрум, который в эти дни был очень занят, все же нашел время пригласить меня на рюмку водки и наговорил мне много приятных вещей, сказав среди прочего, что я могу вернуться в любое время — он всегда готов взять меня на работу и даже повысить зарплату.

Мы ехали тем же путем, которым я шел пешком десять месяцев тому назад, только в обратную сторону, и доехали до того места, где за мной бежал добродушный украинский парень, где он напугал меня до смерти, а потом поделился хлебом и сыром. Я еще раз вспомнил Ривкеле, за которой когда-то отправился в Залещики, Кудрявого, сводницу Ханну Козак и доброго, серьезного Чернякова и со всеми ими мысленно попрощался. Потом я представил себе лица родных. Как они меня встретят? Тут я неожиданно оказался в Городенке и увидел рыночную площадь, церковь, где по-прежнему не хватало двух кирпичей у основания купола, и сплошь знакомые лица. Все радостно со мной здоровались, а мое сердце так и выпрыгивало из груди. И вот я уже стоял в нашей комнате и старался не заплакать, потому что теперь мне уже было тринадцать и я был совсем взрослым. Пришли соседи, и младшие братья и сестры показывали им мой новенький, разноцветный деревянный чемоданчик. Я достал подарки, и для всех пяти младших братьев и сестер у меня было что-нибудь особенное. Больше всех радовались своим подаркам — платьицам и бисеру — мои маленькие сестренки Мателе и Любичка. Они не отходили от меня ни на шаг и восхищались всем, что было на мне и что я привез с собой. Был здесь и мой старший брат Лейбци в своей коричневой артиллерийской форме с блестящими латунными пуговицами. Он был теперь выше отца и шире его в плечах. И мы — не просто братья, но и настоящие друзья — были ужасно рады видеть друг друга, и он сообщил, что присмотрел для меня место в одной пекарне в Станиславе и, когда закончится его отпуск, мы можем вместе туда и поехать. Тут подошел отец и напомнил, что сначала я должен уложить тфилин, потому что он хочет со мной сходить к цадику из Чорткова, который на Пасху будет в Городенке. А потом уже я могу один ехать в Станислав. Я тем временем начал раздавать подарки. Мама заплакала от счастья и сказала, что я сам должен почитать ей вслух из подаренного Пятикнижия. Отец сразу же свернул себе сигаретку из привезенного табака и, выкурив ее, заметил, что табак этот так хорош на вкус, что теперь он понимает, как, должно быть, приятно быть богатым. «Или иметь таких детей, как у тебя!» — откликнулся кто-то из соседей. Когда же я начал доставать маленькие элегантные сапожки для своего восьмилетнего братца Сендера, родные и соседи стали отводить глаза, а мама зарыдала во весь голос. Я оглянулся и увидел, что Сендера нигде нет. Отец успокоил зареванных малышей и сказал: «Дети, давайте не будем портить праздник! Сын мой, — обратился он уже ко мне, — Господу Богу было угодно взять твоего брата Сендера к себе на небо, как раз незадолго до того, как я приезжал к тебе в Залещики. Я не хотел огорчать тебя этой новостью на чужбине, где сердцу твоему и так было нелегко». Позже я узнал, как все произошло.

В наших краях жил один старик по имени Лейзер Кукук. Это был странный и очень веселый человек. Никто не знал, откуда он появлялся и куда исчезал. Все его почитали и едва ли не боялись. Он всем говорил «ты» и ходил из деревни в деревню, чтобы узнать, не живет ли где бедная старая дева, и старался выдать ее замуж. Питался он супом, молоком и манкой, всегда был в хорошем настроении и улыбался своим беззубым ртом. На спине он всегда носил узелок, но никогда его не открывал. Он любил говорить, что снова стал ребенком, потому что давно уже прожил свои положенные сто лет, и теперь каждый новый день для него — как подарок от Господа Бога. Господь разрешил ему задержаться в этом мире подольше, чтобы он, по мере своих сил, мог навести здесь порядок. А то куда это годится — бедные старые девы не могут найти себе мужа! Он всегда улыбался счастливой, довольной улыбкой, и на его птичьем лице ничего не было видно, кроме этой улыбки. Его пушистая, табачно-желтая борода начиналась сразу под глазами, кустистые брови свисали так низко, что касались бороды, а между бородой и бровями поблескивали его веселые мышиные глазки. Обнаружив в каком-нибудь селе или городе бедную старую деву, он сначала долго разговаривал с ней, как отец с дочерью, и выведывал, хочет ли она замуж и какого мужа ей подыскать. Потом он ходил из одного города в другой и собирал деньги у состоятельных людей. Нельзя сказать, что он просил милостыню, потому что это было больше похоже на сбор налогов. Так, он, к примеру, говорил какому-нибудь крупному хлеботорговцу: «Послушай, не ты ли недавно отправил пятьсот мешков пшеницы в Вену?» Если тот отвечал «да», то Лейзер Кукук требовал с него сто крон. Если же он говорил «нет», то Лейзер Кукук и тут не унимался: «А, ну значит, скоро ты продашь крупную партию зерна», — и требовал те же сто крон. Люди любили его и не стеснялись с ним торговаться. Обычно он получал половину или треть требуемой суммы, и скоро у него набиралось несколько сотен. Тогда он подыскивал какого-нибудь старого холостяка, разведенного или вдовца с детьми и так и устраивал судьбу бедной старой девы.