Александр Гранах - Вот идет человек. Роман-автобиография

Он: «Недалек тот день, капрал, когда я буду иметь огромное удовольствие посадить тебя в карцер на хлеб и воду за все те оскорбления и хамские разговоры, что ты тут ведешь».

Я: «Синьор tenente, во-первых, пленным не запрещено разговаривать друг с другом. А если уж мы оказываем тебе честь и не врем в глаза, а говорим напрямую, как солдат с солдатом, то это нечто совершенно противоположное оскорблению».

Он: «Но ты говоришь лишнее, капрал, и дерзишь. Небольшой арест тебе не повредит».

Я: «Синьор tenente, — я расхохотался ему в лицо, и вместе со мной засмеялись все остальные, — но если вы посадите меня в карцер без малейшего прегрешения с моей стороны, я сбегу».

Он: «Если ты сбежишь, капрал, я тебя пристрелю».

Я: «Как же ты меня пристрелишь, синьор tenen-te, если я уже сбегу. Разве что в мою душу выстрелишь».

Люди вокруг уже хохотали во все горло, а лицо молодого лейтенанта из молочно-белого сделалось багровым.

Он ( истерично крича ): «Да у тебя и души-то никакой нет, капрал! Бздех один — вот вся твоя душа».

Я: «Ну и прекрасно, синьор tenente, его ты, видно, и пристрелишь, но ты тогда уж целься хорошенько, потому что бздех, как известно, невидим…»

Я вспоминал этот разговор, опустив ноги в чистую прохладную воду горного ручья. Еще я взглянул в свое карманное зеркальце и подумал, что tenente Кальяччи сейчас наверняка не выглядит таким же довольным. Вдруг я услышал топот и гомон. Эти звуки становились все ближе: казалось, будто ко мне, оживленно беседуя, бежит толпа девчонок и мальчишек. Но это были овцы! Милые, добрые овцы пришли к ручью напиться воды. Целое стадо овец. В зеркальце я увидел у себя за спиной молодого человека — пастуха. Он словно оцепенел от страха и смотрел на меня, не отрываясь. Я медленно встаю, но он бежит со всех ног прочь. Я тоже бегу, но в противоположном направлении. Когда между нами было уже около ста шагов, мы снова остановились, еще раз оглянулись и опять бросились бежать в разные стороны. Больше мы никогда с ним не встречались, а жаль: он наверняка был милым человеком. Когда я еще раз посмотрел на себя в зеркало, мне стало понятно, почему он пустился наутек. Я выглядел как все убийцы сразу. Мое покрытое щетиной и потом лицо делало меня похожим одновременно на отце- и детоубийцу, а между тем в душе я питал исключительно добрые, мирные намерения! В густой рощице я нашел хорошее место для ночлега и улегся спать. Ближе к вечеру я начал спускаться в долину и вскоре понял, что в моем представлении она была гораздо ближе, чем в реальности. На первый взгляд все кажется таким близким, но идешь-то ты не по воздуху, а по земле! И она заставляет тебя подстраиваться под свои изгибы, у нее свои стежки-дорожки, а главное, свои окольные пути. В долину я пришел наутро следующего дня. На моем плане долину пересекала тонкая линия, но в жизни эта линия оказалась широкой бурной рекой, которую невозможно было перейти. Вокруг города Аосты я собирался сделать большой крюк: если ты в бегах, то тебе не стоит встречаться с людьми! Поэтому я прошагал еще один день вдоль реки, а потом еще один, но мост мне так и не встретился. Людей я, разумеется, избегал, пока все же однажды утром не спросил одиноко бредущего тщедушного крестьянина, как мне перейти эту реку. Он стал оживленно рассказывать о нынешних тяжелых временах и о том, что война все не кончается. От него я узнал, что дальше на запад эта река становится только шире и что в долине есть только один мост, который ведет прямо в город Аосту. Что ж, я так и думал. Остаток дня я провел неподалеку, а ночью начал медленно продвигаться в сторону города. Ближе к шести часам утра к реке стали подходить люди с козами, ослами, тележками, нагруженными овощами и бидонами с молоком. Я затесался между ними и перешел через мост. На той и другой его стороне стояли постовые, я напустил на себя беспечный вид и, проходя мимо, напевал себе под нос старую песенку, подслушанную мною в лагере у итальянцев:

Так, напевая, я прошел мимо часовых, и один из них только покачал головой — наверное, думал то же, что думают все солдаты, когда во время войны видят здорового штатского в таком хорошем настроении: «Вы только посмотрите на этого типа! Мало того что до сих пор в гражданском, так еще и распевает песенки! А я тут должен стоять на вахте! Дезертир несчастный! Хитрый крестьянин». Уверен, так он и думал. А я уже был в Аосте! Сначала я прошел мимо толпы военных, которые, разделившись на большие и маленькие группы, проходили строевые занятия на плацу, а потом уже начался город. Вот пошли и магазины. А вон и «Отель ла Корона», принадлежавший моему другу Лудовико Мерло! Меня так и подмывало заглянуть туда и передать приветы от хозяина. Вместо этого я зашел в маленький магазинчик и купил себя три пары носков, разменяв заодно подаренные другом пятьдесят лир. Потом я купил себе три буханки свежего хлеба и еще три, чтобы не вызывать подозрений, в другой булочной. После этого, чтобы не идти через город, я пошел виноградниками, но здесь я привлекал еще больше внимания, чем на оживленной улице. Я снова свернул на дорогу, дошел до городской окраины, где стояла одинокая таверна, купил себе большую оплетенную бутыль кьянти и бодро зашагал дальше. То и дело мне на пути попадались солдаты — по одному или группами они шли мне навстречу или обгоняли меня. Я присоединился к неторопливому погонщику ослов и узнал от него то, что мне уже было известно, а именно что эта дорога ведет в городок Вальпеллин у склона одноименной горы, по которой проходит граница между Италией и Швейцарией. Крестьянин оказался очень разговорчивым. Он был горд собой, потому что сразу понял по моему акценту, что я из Неаполя: в Чертоза-ди-Падуле нас охраняли неаполитанцы, и поэтому мы говорили на их диалекте. Здесь у жителей был уже французский акцент. Он спросил меня, есть ли у меня родственники в этих местах, и как так вышло, что я не в военной форме, и как долго, по моему мнению, еще продлится война. Я не знал, питает ли он ко мне дружеские чувства или собирается сдать меня первому же карабинеру. Я присел у дороги передохнуть, он пошел дальше, и через какое-то время я снова ушел в лес. Здесь я первым делом стал готовиться к ночлегу и думать о том, куда и как мне идти дальше.

Судя по тому множеству солдат, что встречались мне на дороге, было ясно, что в городке Вальпеллин стоял гарнизон и было очень много охраны. Оно и понятно — это же граница! Значит, надо было снова делать больший крюк вокруг города. Но сначала — отдыхать и спать. Рюкзак мой был забит под завязку. Я нашел хорошее местечко, где протекал чистый тоненький ручеек, а на его берегу был большой плоский камень. На нем я разложил полотенце и накрыл себе добрую трапезу. Самого себя я разделил надвое: одна часть вела с другой дружескую беседу и прислуживала ей за столом, а та, в свою очередь, была растрогана гостеприимством и преисполнена благодарности. Все вместе создавало в моей душе отличное настроение. После трапезы и здорового сна я проснулся от шума ручейка, который вдруг стал шире и громче, и пошел по лесу, ориентируясь по Полярной звезде и огибая городок Вальпеллин. Я шел до тех пор, пока не показалось солнце, а я не почувствовал усталость. Тогда я снова остановился на привал и поспал, и так прошел еще один день. Я отдыхал, спал и шагал дальше, всегда в хорошем расположении духа, ел, спал и снова шел, и не было этому ни конца ни края. На третий день я вдруг увидел полотенце. Мое полотенце на плоском камне! А вот и ручеек, и бутылка кьянти, и пустая банка из-под сардин! Выходит, я три дня ходил по кругу! Меня бросило в пот. Я был в ужасе. Хорошее настроение вмиг улетучилось. Я растянулся на земле и ждал, пока пройдет это потрясение. Потом я разделся догола, растерся ледяной родниковой водой и попытался сам себя успокоить. Было ясно, что первый и, возможно, самый сложный этап — долину Аосты — я уже преодолел. Через Вальпеллин я идти не могу, стало быть, надо идти дальше параллельно Сен-Бернару. Он больше, и обходить его сложнее, но зато здесь и больше возможностей. В конце концов такой вариант тоже предусматривался в моем плане. Хорошо, что я не полез через Вальпеллин, кто знает, может, меня уже не было бы в живых. Это движение по кругу было наименьшим злом и предостережением. Так я убеждал самого себя. Потом я снова поел, заметив, что рюкзак мой похудел, и улегся спать.