Александр Гранах - Вот идет человек. Роман-автобиография

А когда утром пришла пора прощаться, когда она уже собиралась уходить, она лишь сказала: «Теперь ты должен мне кое-что пообещать, чужестранец». И ее глаза наполнились слезами расставания. «Конечно, мое милое кареглазое дитя! Я не только дам тебе обещание, я его еще и сдержу!» Я думал, она хочет, чтобы я на ней женился, что она отправится дальше вместе со мной. Я был готов на все, лишь бы она не плакала. Слезы всегда вызывают во мне стыд и печаль. И вот она смотрит прямо перед собой и медленно, запинаясь, говорит: «Видите ли, солдат, я — итальянка, и у меня на этой войне два брата. Пожалуйста, не стреляйте в них! — Ты меня любишь?» — неожиданно спросила она меня. Я что-то пробормотал в ответ и обнял ее. «Если ты меня любишь, ты должен мне пообещать никогда не стрелять в итальянских солдат, не стрелять в итальянцев!»

Со стыдом и комком в горле я дал девушке с вишневыми глазами это обещание и не нарушу его, пока со мной Господь!

На следующий день у австрийского консула — молодого, внушающего доверие господина с ухоженной светлой бородой — был прием. Пожилые господа, их молодые протеже, специально приглашенные чайные дамы — все они восхищались моей историей и хвалили меня за «патриотический поступок». Тут мне впервые стало ясно, что причина моего побега была как раз не в этом. Никогда я не думал о том, что, совершив побег, стану патриотом или героем. Я бежал, потому что рвался на свободу, но даже это уже чересчур напыщенное объяснение. Я бежал, потому что рвался обратно в театр. Или из-за неудовлетворенных сексуальных желаний, или из любопытства — просто чтобы посмотреть, можно ли оттуда сбежать. И самое главное, я бежал шутки ради, потому что совершить побег казалось невозможным. Но уж точно не из-за того, за что меня теперь превозносило это общество.

Тем же вечером консул пригласил меня в свой загородный дом и объяснил, что по законам вой-ны и международного права в Швейцарии меня должны интернировать. Просто так отправить меня домой он не может, но моя история имеет такое огромное значение, что он хочет дать мне дружеский совет: сегодня же ночью я должен тайком проникнуть в поезд с военными инвалидами, возвращающимися на родину по обмену, и, попав домой, рассказать там обо всем, что я видел и слышал в плену, на принудительных работах и во время побега. «Это, конечно, так, господин консул, — отвечал я ухоженной бороде, забыв о всякой дипломатии, — но лично для меня эта война закончилась и мне не хочется начинать ее сначала. Я хочу быть снова свободным и играть в театре». «Вы будете играть в театре, — отвечала мне дипломатическая русая борода, — но здесь вас интернируют, а это значит, вы снова будете пленным. Я выдам вам бумагу, и вы сможете сразу же покинуть военную службу». Хорошо, подумал я, только бы не оказаться снова в плену. Поздним вечером того же дня я прокрался в поезд с военными инвалидами, а утром мы уже приехали в австрийский приграничный городок Фрайберг в провинции Форарльберг. Встреча на родине! Здесь военных инвалидов высадили из поезда — в вокзальном ресторане для них был приготовлен торжественный прием. На том же вокзале, где их когда-то провожали с музыкой, теперь их выгружали беспомощными калеками. Кого-то заносили в зал на носилках. Молодые парни без ног, без рук, на самодельных костылях, кто-то с перевязанным глазом, кто-то в черных очках — идет, опираясь на хромого. Тетки из комитета, эти благотворительные гусыни, с восторженным видом встречают их лживыми патриотическими приветствиями. Трясущийся пожилой господин в генеральской форме старого образца, в которой он был похож на сапожника, нарядившегося генералом на бал-маскарад, — по его лицу было видно, что последние тридцать лет он проедает свою генеральскую пенсию в каком-нибудь теплом местечке, — принял поезд с грудой человеческих обрубков, и весь его облик отлично гармонировал с этими несчастными обломками людей, итогом работы дипломатов и поджигателей войны столетия. Этот старый господин был к тому же совершенно глухим, так что о своем прибытии мне пришлось орать ему прямо в ухо. Я сразу же протянул ему письмо от женевского консула о моем увольнении с военной службы и хотел уже ехать домой. Он прочитал письмо, неодобрительно покачал головой и сказал обиженно-плаксивым голосом, которому он к тому же постарался придать военную резкость, так что прозвучал он как злобное карканье: «С каких пор эти штатские указывают нам, военным, что делать?» — С этими словами он передал письмо адъютанту, который с идиотской улыбкой стоял рядом с нами, и приказал выписать мне проездной документ до места расположения моего запасного батальона.

«На родине, на родине тебя свиданье ждет!» В вокзальном ресторане продолжался банкет: жидкий суп со сладковатым плесневелым хлебом. Скудная еда, щедро сдобренная приветственными речами бургомистра, генерала и священника.

После этого я поехал через Вену в австрийскую Силезию в свое подразделение. В поезде солдаты с тяжелыми рюкзаками говорили о каких-то сделках. Вскоре я узнал, что в Вене голод: солдаты продавали на черном рынке продукты и так зарабатывали деньги. Поскольку на моем билете не стояло, когда мне следовало прибыть в свой запасной батальон, я присоединился к одной такой группе и поехал с ней на оккупированную территорию до Люблина, где мне дали два полных рюкзака шпика, которые я доставил в Вену. Здесь в Вене я пошел на прослушивания в театры. В одном театрике играли переложенного стихами Гольдони, «Мирандолину», а так как главный комик как раз заболел, мне дали его роль, и в тот же вечер я должен был играть вместо него. За час до спектакля была назначена репетиция, но никто из актеров не пришел. Когда начался спектакль, я вышел на сцену, увидел множество незнакомых лиц и запнулся на первой же фразе. Венские коллеги смеялись надо мной из-за кулис, публика смеялась вместе с ними. У меня потемнело в глазах, все это было как страшный сон — я сбежал со сцены, утешая себя тем, что у меня есть запасной батальон, где я могу скрыться от этих венских коллег.

Когда я прибыл в часть, обо мне уже все говорили. Меня вызвал к себе полковник, поздравил и с огромным интересом расспросил обо всем. В кон-це концов я был единственным солдатом в нашем полку, если не во всей австрийской армии, который сбежал из итальянского плена. На следующий день я должен был явиться к его адъютанту, капитану Вайгелю. Вайгель убеждал меня, что за свой храбрый поступок — побег через Альпы — я наверняка получу большую золотую медаль за отвагу. Хорошо еще и то, сказал он, что в запасном батальоне служит и мой полевой командир, капитан Черни, и завтра утром я должен был прибыть с рапортом в его роту. А сегодня вечером полковник приглашал меня в офицерский салон, где после ужина я должен был рассказывать о том, что пережил в плену и во время побега. Там я встретил своих товарищей, которые были вместе со мной в подразделении добровольцев-одногодок — они теперь были лейтенантами или обер-лейтенантами, имели награ-ды; другие мои товарищи погибли на поле боя, а кто-то остался в плену. После еды принесли мокко с коньяком, водку и пиво, и я начал свой рассказ. Я был возбужден от выпитого спиртного и многолюдного приема и без всякого стеснения, дипломатии и осторожности говорил о том, как нас взяли в плен, о жизни в лагере, о трениях между разны-ми национальностями и о чехах. Черни сконфуженно кашлял, торопливо пил стакан за стаканом и злобно на меня косился. Его маленькие острые глазки кололи меня, приплясывая как тогда, на фронте. В армии все знали о настроениях среди чехов, но никто об этом не говорил. Я позволил себе говорить и об этом, и говорил совершенно открыто. Злой, угрожающий взгляд Черни я выдержал: точно так же он смотрел, когда целился в меня из пистолета и грозил пристрелить; точно так же он смотрел, когда заставлял меня, больного с лихорадкой, вытягивать руки по швам и стоять по стойке «смирно», благодаря чему мой нарыв под мышкой лопнул. Я рассказал, как чешские офицеры, попав в плен, братались с итальянцами — те же самые чехи, которые до плена требовали от нас строжайшей дисциплины и придирались по любым мелочам. Мне было понятно, что борьба чешского народа — это справедливая борьба, но тут у меня были личные счеты с моим начальником, с моим мучителем, который совершенно ни за что унижал меня и угрожал застрелить. Мои слова хлестали по этому покрасневшему от неловкости и алкоголя лицу, каждая фраза была как пощечина. Затем я перешел к побегу. Голос личной мести стих, рассказ пошел веселее и имел большой успех. Все поздравляли меня, и мы еще долго сидели и пили до самого утра.