Александр Гранах - Вот идет человек. Роман-автобиография

На родине, на родине тебя свиданье ждет!

Было лето 1918 года. Не дожидаясь развала австрийской армии, солдаты начали уходить в «отпуска» и не возвращались совсем или возвращались гораздо позже положенного. Уставшие офицеры запаса, которые тоже мечтали поскорее попасть домой, смотрели на это сквозь пальцы. Когда австрийское «разгильдяйство» достигло своего апогея, в один прекрасный день пришла новость, уже не наделавшая большого шуму: «Война закончилась».

Всех еще раз собрали на построение в казарме. Пришел полковник. Вообще-то, он должен был выступить с речью, но немного растерялся в новой для него ситуации и попросил это сделать своего адъютанта, капитана Вейгеля, потому что тот пользовался всеобщей любовью в батальоне. Вейгель пару раз невесело пошутил и отпустил людей по домам. Все это напоминало похороны, которые вдруг обернулись своей смешной стороной. И только фельдфебели стояли с понурыми лицами и выглядели глубоко несчастными. Долгие годы их службы были потеряны, а они к тому же боялись солдат, над которыми издевались. Все, кто умел писать, сидели теперь в канцелярии и выписывали пропуска. Люди продолжали цепляться за порядок, но печати уже лежали на столах без присмотра, так что любой мог ими воспользоваться. Медленно, со смешанными чувствами солдаты расходились кто куда. Некоторые задержались в казарме и подъедали остатки провизии из кухонь и кладовых.

В центре всеобщего внимания теперь оказалась собака при батальонной кухне по кличке Чловек, то есть человек. Это был среднего размера пес неопределенной породы, который в 1914 году пошел на войну вместе с нашим батальоном и все эти годы делил с ним его судьбу. На своих четырех лапах Человек участвовал в походе в заснеженные Карпаты, а после — в опаленную солнцем Италию, пока однажды пуля не попала ему в переднюю лапу. С тех пор он хромал. В последнее время наш Человек всегда держался около кухни и от своего неподвижного существования и хорошей еды сильно растолстел. Несколько раз поступал приказ его пристрелить, но солдаты прятали его, а начальству докладывали, что приказ выполнен. Но теперь, когда все разваливалось и не нашлось никого, кто хотел бы взять собаку к себе, солдаты решили прекратить ее страдания и дать ей умереть быстрой смертью, вместо того чтобы влачить жалкое существование военного инвалида. И вот в одно воскресное утро те, кто еще оставался в казарме, сначала пошли на поле, где выкопали могилу для Человека. Потом позвали его самого, и все, кто был в части, отправились провожать его, пока еще живого, в последний путь. Его лучший друг — повар — был единственным, кто взял с собой ружье, и наш четвероногий друг-однополчанин, казалось, все понимал и всю дорогу лаял и выл. Повар дождался, пока собака уселась в своей могиле, прицелился и выстрелил; Человек еще раз взвыл — это прозвучало как «мама» на его собачьем языке, вытянулся на задних лапах, так что теперь был ростом с настоящего человека, и упал. По телу пробежали судороги, и вот он уже лежал в могиле с закрытыми глазами, наш фронтовой товарищ, пес Человек. Могилу засыпали землей, а кто-то принес с собой деревянную табличку с надписью: «Здесь покоится пес Человек 24-го Имп. и Корол. пехотного полка. Пусть земля ему будет пухом».

Офицеры и рядовые хотели уехать домой как можно скорее, но не могли этого сделать, потому что Коломыя была узловой станцией, и теперь там образовался затор. Поезда прибывали с востока и с запада. Солдаты разогнанных армий и военнопленные виноградными гроздьями висели на вагонах. В открытых грузовых вагонах они ехали стоя, прижавшись друг к другу, или сидели на крышах товарняков, стиснутые со всех сторон своими попутчиками. Каждый день в городе хоронили солдат, про которых никто не знал, кто они и откуда. Город был наводнен остатками чужих воинских частей, которые начали мародерствовать. Вскоре поползли слухи о том, что в окрестностях Коломыи устраивают погромы отряды генерала Врангеля. Мы организовали отряд самообороны и поддерживали порядок в городе, оказавшемся вдруг без власти. Магистрат по-прежнему работал, польские чиновники хотели создать польское правительство — но большинство населения были украинцами и евреями. Атмосфера накалялась! Каждый день проходили многочисленные собрания. Поляки, украинцы, евреи, старые и молодые политики говорили, перебивали друг друга, спорили в церквях, синагогах и кинотеатрах — и все хотели одного и того же: работы и хлеба! Но именно этого в Коломые было не достать! До города доходили дикие слухи о революции и гражданской войне в России; в Венгрии и Германии — как мы слышали — тоже начались беспорядки. Я ходил на разные собрания и вскоре оказался в кружке, который вроде бы желал наладить связь с Россией или Венгрией, но все было неопределенно и неясно. Наибольшим успехом у публики пользовался молодой человек в черной рубашке с окладистой русой бородой. Это был вечный студент — с длинными волосами и вытянутым трубочкой ртом обиженного ребенка. Однажды он выступал перед демобилизованными солдатами и беднотой в кинозале, набитом под завязку. Зал вмещал в себя пятьсот-шестьсот человек, но тогда в него набилось больше двух тысяч. Говорил он с чувством и вдохновением, произнес много красивых иностранных слов и так увлек присутствующих, что мог бы сделать с ними все, что угодно. Студент нарисовал нам картину светлого будущего и прекрасного нового мира, а вершиной его выступления было примерно следующее: «Настал час, когда бедняки из грязных Нижних переулков наконец смогут выйти на свет божий! Теперь беднота будет жить в лучшей части города, а бедные дети наконец станут есть белый хлеб с маслом. Довольно богатые нежились в своих мягких постелях! Отныне все будет наоборот!» Собрание взорвалось восторженными криками и аплодисментами, а широкоплечий грузчик, слепой на один глаз, крикнул громовым басом: «Это хорошо, это просто чудесно — все хорошо, что сказал тут этот благородный человек. Вот что, ребята, давайте-ка для начала переселяться! Чего ждать? Первым делом заселим бедных в богатые дома! Пусть богатеи пока поживут в Нижних переулках, а там посмотрим!» Благородный оратор с ухоженной окладистой бородой побледнел, как полотно. Он был до смерти напуган и принялся усмирять собрание: «Нет, нет, нет, я же вовсе не это имел в виду!» Люди кричали, заглушая друг друга, а тот, кто выполнял обязанности председателя, звонил, не переставая, в колокольчик. В этом шуме нельзя было разобрать ни слова. Наконец снова раздался дрожащий взволнованный голос благородного бородача. «Товарищи, друзья! — пытался утихомирить он присутствующих. — Сначала нужно создать организацию, сначала нужны декреты! И тактика!» И он произнес еще несколько непонятных слов, которые потонули в общем шуме, потому что тут его снова перебил грузчик с глубоким басом: «Откуда их взять? Опять надо платить!» И снова началась страшная неразбериха. «У нас денег нет, а у кого есть, не дадут!» Другие кричали: «Что это вообще такое? Где это можно купить?» «Купить! — кричала истерично какая-то женщина. — Купить! Да тут за деньги ни муки, ни яиц, ни молока не купишь!» «Деньги уже ничего не стоят!» — кричал другой голос, и тут же кто-то вопил ему в ответ: «А кто же сейчас, если у него что-то есть, захочет продать это за дурные деньги?» Собрание раскачивалось из стороны в сторону, как спелые колосья пшеницы от поры-вов ветра. Я вдруг почувствовал себя частью этого всеобщего возбуждения, меня подхватило, подняло волной, и вот я уже стоял на стуле, кричал вместе со всеми, перекрикивая общий шум. Все еще продолжали говорить, не слушая друг друга, — но вот раздались голоса, призывавшие к тишине, постепенно все повернулись в мою сторону, и вот я уже завладел вниманием собравшихся. Я говорил о войне, о лагере, о Лудовико Мерло, о дружбе, о вернувшихся и не вернувшихся на родину, о застреленной собаке по кличке Человек — и среди прочего прочитал монолог Шейлока «Когда вы нас колете, разве из нас не идет кровь…» Я говорил обо всем и ни о чем — и не знал, к чему веду, но я чувствовал боль и говорил, кричал, не в силах остановиться, и думал лишь о финале, о конце первого акта, о занавесе. Наконец, вспомнив про погромы, я закричал: «Кто не хочет, чтобы его несчастную больную мать убили бандиты Врангеля, должен вступить в отряд самообороны! Кто не хочет, чтобы его юную сестру убийцы волокли по улицам за косы, должен вступить в отряд самообороны!» Зал взорвался. Все истошно кричали, и вот уже стоявшие вокруг меня люди подхватили и понесли меня. Собрание высыпало на улицу, а я оказался в окружении лиц, которых никогда прежде не видел. Вместе со всеми я отправился в дом некой Гизелы Герман.