Александр Гранах - Вот идет человек. Роман-автобиография

В «Гамлете» я впервые увидел на сцене маленькую, юную, нежную девушку в роли Офелии. Вообще сложно было сказать, что было определяющим во внешности этого существа: каштаново-рыжая копна волос, непослушных и неуложенных, или же ясный, выпуклый, высокий лоб, излучавший покой. И эти большие, теплые, темно-карие, понимающие, вопрошающие и говорящие глаза. Эти глаза способны понять любой, даже не высказанный намек. И этот сильный, маленький, полукруглый рот, напоминавший полумесяц, рот-полумесяц. Когда, слегка изгибаясь, он открывается, то еще долго не слышно ни звука, и ты, не в силах оторвать от него глаз, нетерпеливо ждешь и внимательно прислушиваешься. Потом нерешительное движение руки, сдерживаемое плечом, и лишь затем этот полумесяц-рот рождает слова. Спелые слова темных, теплых оттенков! И всегда эти слова решительные и окончательные! Потом в этих красноречивых глазах снова появляются веселые искры и огоньки — смесь легкомыслия и серьезности, хвалебной и шутливой песни, как благодарственная молитвы очень благочестивого человека после выздоровления, после пережитого им лично чуда. Эта маленькая девочка напомнила мне Ривкеле, мою первую любовь. Только она была из совершенно другого мира! Мира, куда я только мечтал попасть и где был ее дом. В сцене безумия это доброе дитя-Офелия тихо выходит на сцену, улыбается, ни на кого не глядя, а в ее больших глазах дрожат слезы. В левой руке она осторожно, как ребенок, держит пестрый букет полевых цветов, а правой рукой берет из него цветы и раздает их актерам на сцене. На самом же деле у нее нет никакого букета, нет никаких цветов — пустыми руками она раздает несуществующие цветы из несуществующего букета. Но в мире никогда не было цветов более ярких и более благоуханных. Зрители и актеры на сцене, затаив дыхание, смотрят на это трогательное безумие, на это поэтичное шекспировское дитя, на эту дебютантку. Ее имя — Элизабет Бергер.

Когда гастроли закончились, я купил себе билет и вернулся в Берлин. На Ангальтском вокзале я обнял колонну и долго ее целовал. Толстый берлинский кучер, любитель пива, наблюдавший за мной со своих козел, воскликнул: «Эй, парень, девок надо целовать, а не камни!» — «Я обещал себе, что сделаю это, когда в четырнадцатом уезжал на фронт!» — «Ну, тогда ладно, обещания надо выполнять», — добродушно пробормотал он. 1914 год! Теперь-то уже был 1919-й! Вскоре я уже заглядывал в свое старое «Кафе дес Вестенс», встречался с друзьями, ходил по театрам на прослушивание и получил приглашение от мюнхенского «Шаушпильхауса». Хермине Кёрнер, великая актриса, как раз открывала там свой собственный театр и взяла меня главным исполнителем характерных ролей. Открывались мы спектаклем «Коварство и любовь», где я играл Вурма. Получал я восемьсот марок в месяц. В день первого аванса в моем кармане появилось четыреста марок — четыреста марок, заработанных актерством! Отныне у меня снова были собственная комната, новые друзья, а раз в две недели я играл главную роль в классической или современной пьесе. Те годы, которые у меня забрала война, не были потеряны: теперь я был сильнее, взрослее, но не спокойнее! Я не мог оставаться спокойным. Я кричал и вопил как резаный, со всем своим молодым, вернувшимся домой поколением. Дома мы обнаружили мир, который теперь разжирел и трусливо хотел только одного — покоя. Мы кричали этому миру в лицо о своем разочаровании, о своем отчаянии, о своем протесте. Молодежь в искусстве кричала! Своей стилизованной экспрессионистской игрой в театре и кино мы кричали, протестуя против старого поколения, старой системы, старых традиций, старых нравов, но в первую очередь наш крик был направлен против отцов! В то время появились десятки новых драм про конфликт отцов и детей. «Нищий» Рейнхарда Зорге, «Преображение» Толлера, «Сын» Газенклевера, «Томас Вендт» Фейхтвангера, «Газ» Георга Кайзера, «Барабаны в ночи» Берта Брехта. Сотни драм обвиняли, кричали и неистовствовали, и я кричал и неистовствовал вместе с ними. Я жадно набросился на работу и даже не заметил, что живу в стране, проигравшей войну и пережившей жестоко подавленную революцию. Я получил в подарок, я заново обрел свою жизнь. Каждый вечер я стою на сцене в новой роли. Ну да, я потерял голову от счастья. Я знакомлюсь с новыми людьми, с новыми компаниями. Вот веселая молодежь Швабинга, каждый вечер здесь устраивают вечеринки в ателье то у одного, то у другого художника. Вот «Симплициссимус» Кати Кобус. Возвратившаяся на родину, разочарованная молодежь выплескивает свою энергию в сексуальных оргиях. Но вот в театре большое волнение: распределены роли в «Венецианском купце», и я получил Шейлока! Четыре харáктерных исполнителя старше меня боролись за эту роль! Но Шейлок у меня в контракте. Он у меня в контракте, он у меня в сердце, он у меня на кончике языка! Я дрожу от волнения, я не могу спать. Давняя мечта, давнее страстное желание скоро исполнится! Наступает первый день репетиций. Внутри меня все дрожит, как при землетрясении. Режиссер — белокурый глупый юнец, некий господин Небельтау из Бремена, сын богатого папы. Он меценат театра и его коммерческий директор. Он пьет «крэпкий кофэ» и говорит о «рэльсах соврэмэнности ». До начала репетиций он отзывает меня в сторонку и говорит мне дословно следующее: «Понимаете, этим спектаклем мы хотим задать трепку евреям!» «Почему?» — спрашиваю я, не зная, что и думать. «А почему бы и нет? — он смотрит на меня подозрительно. — Вы ведь не…» «Да, да, да, я еврей!» — кричу я ему в лицо так громко, что он делает шаг назад, оступается и едва не падает в оркестровую яму. Четверо старых характерных актеров, которые хотели получить роль Шейлока и сейчас недовольные и полусонные стояли тут же на сцене, вдруг проснулись и засмеялись провоцирующим, злорадным смехом. Я ушел, первая репетиция была сорвана.

Хермине Кёрнер, художественный руководитель театра, сейчас же вызвала меня к себе в кабинет, и когда я пришел, господин Небельтау был уже там.

Она была великой актрисой, я преклонялся перед ней и всегда ужасно робел в ее присутствии. Она это знала и сейчас говорила с самой располагающей улыбкой: «Ну, это вы отлично придумали; скандал вы устроили, конечно же, только из-за своего суеверия!» — «Ну разумеется, Хермине», — подтвердил ее догадку господин Небельтау. — «Я перед важной ролью поступаю точно так же, правда, Отто?» — «В точности так же», — подтвердил господин Небельтау, и они рассмеялись. «Если я очень люблю какую-нибудь роль, то на первой и на генеральной репетицииобязательно должен быть скандал». — «Да-да-да, на первой и на генеральной репетиции», — рассмеялся господин Небельтау, подтверждая слова Хермине, и я уже смеялся вместе с ними, сам не зная почему.