Александр Гранах - Вот идет человек. Роман-автобиография

В гостиной у нее было полно народу, был там и одноглазый грузчик. Он все еще негодовал по поводу речи бородатого оратора, которого называл трепачом. Как бы то ни было, в тот день переезд бедноты в фешенебельные кварталы не состоялся. Но теперь, после спокойного обсуждения в доме Гизелы, было принято решение послать делегацию в Станислав и разузнать, как там дела.

Я отправился вместе с этой делегацией. Широкоплечий грузчик и Гизела тоже поехали с нами в Станислав. Гизела была худой, изможденной женщиной за сорок, но выглядела старше, потому что всю жизнь надрывалась на работе, помогая другим и не жалея себя. Работала она медсестрой. На себя у нее никогда не находилось времени. Вставала она очень рано и весь день была на ногах. Она работала сверхурочно и очень переживала за многочисленных больных. У Гизелы были свои взгляды на жизнь, и жила она в соответствии с ними. Теперь, в тесном купе этого ползущего кашляющего поезда, она излагала мне эти взгляды в своей заикающейся, нервической манере: «Г-г-главное в жизни — это от-т-тветственность. В-в-возьми спичку — р-р-разве не п-п-полезная вещь? А пусть к-к-кто в одиночку п-п-попытается сделать спичку. У н-н-него же вся жизнь на это уйдет, и все равно никогда не з-з-закончит! Или ч-ч-часы! Или железную д-д-дорогу! А все вместе люди д-д-делают и часы, и желез-ную д-д-дорогу, и спички — все, что им нужно. Мы з-з-зависим друг от друга и д-д-должны отвечать друг за д-д-друга! Особенно з-з-за слабых и детей! Д-д-детей… — заикалась она от волнения, — посмотри, если какой-нибудь дурак-учитель обидит ребенка, у т-т-того рана на всю жизнь. Если нас кто-то обидит, у нас т-т-тоже будет рана. Поэтому к-к-каждый учитель и к-к-каждый человек отвечает за всех. И пока все не начнут так жить, мир не станет л-л-лучше! Я пока з-з-забочусь о детях и животных. Н-н-надо мной смеются и н-н-называют меня кошачьей мамой, но что мне делать, если я не могу спать, к-к-когда слышу, как морозной ночью воет голодная собака или мяукает замерзшая кошка. Да, да, н-н-но сначала дети; п-п-просто смотреть на детей — своих ли, чужих, все равно — уже счастье! А потом, каждому понятно, что такое взрослый человек — п-п-посмотри на меня! А ребенок может стать к-к-кем угодно! Кто знает, может, он будет м-м-мудрецом, ученым, что-то изобретет, что-то, что мы даже представить себе не можем! Ты только взгляни в глаза ребенку, в нем же с-с-столько тайн, в одном простом ребенке! Как глупо, что вообще об этом н-н-нужно говорить, как же глупо!»

Оказавшись в Станиславе, мы были удивлены, насколько лучше здесь осведомлены люди, хотя до Станислава от нас было всего три часа езды. У нас были несколько адресов рабочих, и вскоре мы пришли в один частный дом, где собирались люди со всей округи, а некоторые приезжали издалека, даже из Львова и Перемышля. Среди них я узнал своего старого друга Шимеле Рускина, пекаря — он так и не научился читать и писать, но все равно был душой этого собрания. Он следил за тем, чтобы люди из разных областей сначала рассказывали, как обстоят дела у них на родине, а потом уже все вместе принимали решение. Кто-то рассказывал про границу с Россией, что там, по другую сторону, помещичью землю сначала раздали бедным крестьянам, а потом вдруг появились генерал Врангель и Петлюра и устроили кровавую расправу, особенно среди еврейского населения. Еще один, из Львова, привез даже газеты из Вены и Берлина, где было написано, что и там тоже идет гражданская война. Кто-то рассказал, что в Венгрии произошла настоящая революция, и получалось, что мы были посередине между гражданской войной в России и волнениями в Европе. Ровнехонько посередине! И если мы не наладим связь с русскими или венгерскими революционными силами, то нас здесь сотрут в порошок банды Врангеля и Петлюры и поляки, которые как раз освобождались от царского ига. И те и другие уже боролись за Галицию. Поэтому первой задачей было не допустить, чтобы солдаты избавлялись от оружия — наоборот, мы все теперь должны были вооружиться и уметь за себя постоять. Много, очень много узнали мы за эти два дня и две ночи. Но что нужно делать, все-таки никто не знал наверняка. Одно было ясно: не выпускать из рук винтовку, чтобы сохранить жизнь, потому что по всей округе уже было известно о бесчинствах банд Врангеля и Петлюры. Лично мне к тому же стало ясно, что у себя на родине, которую я много лет назад добровольно покинул, я больше не смогу жить, даже если здесь снова воцарится покой и порядок! Моей родиной был театр, берлинский театр. И вообще-то мне уже пора было домой! Ведь у меня была моя профессия, ради которой я переломал себе ноги! Ради которой я бежал из плена! Мне снова надо было в театр, мне надо было как-то пробираться домой!

Когда собрание закончилось, я вышел на улицу — это же был Станислав! Станислав, где я еще мальчиком работал в пекарне, где меня колотили, где мы проиграли первую забастовку и где я, бездомный и безработный, мыкался зимними ночами, но здесь же я впервые познал женщину, Хаю Чёрт с улицы Зосиной Воли. Пока все это проносилось перед моим мысленным взором, я как раз оказал-ся в том квартале и стал спрашивать о Хае Чёрт. Да, она по-прежнему была здесь, по-прежнему жила на этой улице, у старого сапожника Бореллы. Я штыком расшатал каблук на одном сапоге и зашел в будку к сапожнику, чтобы тот мне его прибил. Вскоре мы разговорились, и я спросил у него, не могу ли я поговорить с его женой. «Ну разумеется, чужестранец. Хая! — крикнул он в маленькую кухню тут же за дверью. — Тут с тобой солдат хочет поговорить!» И вошла она, моя первая женщина, которая всегда была такой нарядной, с трехэтажной прической на голове! Неужели это была она? В комнату вошла оплывшая особа с нечесаными волосами, которые теперь были вовсе не рыжими, а пепельно-серыми. На морщинистом, дряблом лице моргали потухшие, больные глаза. С бесформенного тела с маленьким брюшком свисали старые лохмотья. Она не узнает меня. Я спрашиваю, могу ли я с ней поговорить, и она равнодушно идет за мной. Мы проходим несколько шагов. Недалеко от дома под каштаном стоит скамейка, и она, устало вздыхая, садится. Мое сердце колотится в груди, но я не могу произнести ни слова. Тогда она тихо, не глядя на меня, говорит: «Ну что, солдат, чего желаешь — темненькую, светленькую, толстую, худую, а главное, сколько ты готов заплатить?» Стало быть, она все еще в этом деле. «Хая, ты не узнаешь меня?»

«Не смейтесь надо мной, солдат, я многих знавала, но вас не знаю». — «Я же Сайка, Сайка, который всегда писал письма твоей Сонечке». Она сначала молчит, а потом говорит задумчиво: «Ах, Сайка, — и впервые поднимает на меня свои больные глаза, вытирает о фартук руку и протягивает ее мне: — Саинька, ну конечно, это ты. Красивые письма ты писал моей Сонечке. Да, а еще всегда читал мне умные книги о благородных людях». И она смотрит на меня своими полупотухшими глазами, в которых едва теплится былое кокетство. «Господи Боже мой, ты же был таким маленьким и щуплым. Теперь вон какой здоровенный стал, настоящий мужчина!» Потом она немного помолчала и продолжала уже другим голосом — голосом гордой матери: «Но видел бы ты Сонечку. Она у богача Зейбольда работает. Налитая, крепкая — и красивая, так что ей и в лицо-то не посмотришь, слепит, как солнце. При этом высокая, пышногрудая и совсем нетронутая. Слава богу, девственница. Не то что ее грешница-мать!» И она высморкалась в фартук. «Ты, Саинька, может — может, вы с ней поженитесь? Ей богу, вы будете чудесной парой! Она же всегда меня спрашивала, кто мне тогда такие красивые письма писал, — послушай, приходи в субботу вечером, у нее будет выходной, приходи, и познакомитесь, хочешь?» — «Да, я постараюсь прийти», — пробормотал я в ответ. «Видишь, — сказала она, заметив мое замешательство, — тогда, когда у тебя не было работы и я взяла тебя к себе, я всегда думала, что вот теперь у меня есть Сонечка и ты — двое моих деток, а может, так оно и вправду будет, может, вы оба станете мне детьми — ты обязательно приходи в субботу!» И я попрощался с ней, еще раз пообещал прийти и снова исчез, как много лет назад, обманув ее уже во второй раз. Так закончилось мое третье свидание на родине.