Александр Гранах - Вот идет человек. Роман-автобиография

В одиннадцать я стоял перед Черни и официально докладывал ему о своем побеге, чтобы он мог представить меня к награде. Едва дослушав до конца, этот старый зануда завел свою волынку: «Чтó вы сделали? Сбежали из плена? Это вы своей еврейской бабушке рассказывайте! Хитрый жидовский торгаш! Вы дезертировали, затаились, а теперь еще хотите орденов на грудь? Наград хотите? Шиш вы получите, пока я — капитан!» Но я теперь вообще ничего не боялся и закричал в ответ еще громче, чем он: «Господин капитан говорит неправду! У вас нет никакого права обзывать меня и оскорблять мой народ!» — «Молчать, молчать, наглый комедиант, замолчите, или я пристрелю вас, как собаку!» Но мне теперь было плевать на его угрозы, и я перекрикивал его так громко, что из соседних домов к нам стали подходить штатские. «Стреляйте же, господин капитан, стреляйте же!» — я внутренне приготовился броситься на него, как только его рука потянется к кобуре. Но он этого не сделал, видно осознав серьезность положения. «Вы еще тысячу раз подумаете, прежде чем станете стрелять, господин капитан!» — «Дневальный, увести этого преступника! Увести, посадить под стражу и не выпускать, пока он не посинеет!» — его голос сорвался на истеричный крик. И под сочувственными взглядами зевак меня увели в тюрьму. «На родине, на родине тебя свиданье ждет!» Лишь теперь я понял, что мой побег был огромной глупостью. Получалось, что я рисковал жизнью, чтобы сбежать из вражеской страны, а у себя на родине оказался за решеткой. От ярости я рыдал, а потом попросил принести мне бумагу и написал десятистраничное письмо в военное министерство. В нем я излил все свое негодование. Я писал не по уставу и не соблюдая правил официальной переписки, я писал, задыхаясь от гнева и возмущения. Начал я так: «Глубокоуважаемый господин военный министр!» — как будто собирался пожаловаться какому-нибудь хорошо знакомому мне пожилому господину на несправедливость, о которой только что узнал. Я писал так, как писал бы торговцу, приславшему вместо качественного товара барахло, или хозяину рыбной лавки, подсунувшему мне тухлого вонючего карпа. Я жаловался своей родине на свою же родину. Я рассказал о поведении Черни на фронте, об офицерах, которые в плену братались с итальянцами, а до этого требовали от нас строжайшей дисциплины и издевались над нами. Я рассказал о жизни в лагере, о своем побеге, о письме швейцарского консула, о трясущемся генерале, который его у меня забрал, и, наконец, о приеме, оказанном мне Черни, о его угрозах меня застрелить. Последняя фраза звучала так: «Все это, господин министр, я пишу Вам из тюрьмы и хочу Вас спросить, верно ли, что у меня как у гражданина есть только долг умереть за свою родину, а прав никаких нет». Я подписался именем и фамилией и указал номер полка и роты. На следующий день меня выпустили из тюрьмы, и я отправил свое объемное послание господину военному министру в Вену. Командиру батальона я жаловаться не стал. Черни я больше не видел, потому что служил в другой роте.

Жизнь в запасном батальоне очень изменилась. Была зима 1917 года. Снабжение стало еще хуже, дисциплины не было никакой. Пожилые офицеры запаса просто устали, резервисты помоложе щеголяли своими орденами, которые уже не производили никакого впечатления. До нас доходили новости из России: свержение царя, революция, сепаратный мир. Украинцы в нашем полку начали философствовать. Чувствовалось, что опоры австрийского государства покачнулись и вот-вот рухнут. Открыто об этом никто не говорил, да и сложно было представить себе полный его крах, но в том, что война проиграна, были убеждены все. В воздухе витало ощущение опасности, и люди просто хотели домой. Война теперь казалась им еще более бессмысленной, чем вначале. Все хотели домой, хотели вернуться к мирной жизни, работать в своих мастерских, пахать землю, сеять и убирать урожай, спать со своими женами и рожать детей, снова по воскресеньям сидеть с соседями в трактире, пить водку, курить трубку и разговаривать. Местное население было для них чужим и враждебным, а тут еще эти живодеры-фельдфебели и наглые юнцы, едва закончившие гимназию, переодетые кадетами и лейтенантами, эти бесконечные издевательства, муштра и плохое питание. Со временем отчужденность между нашим украинским полком и местным австрийским населением переросла в настоящую ненависть. Ночью голодные солдаты тайком выходили на улицу и крали все, что могли украсть. Жители жаловались командиру, командир отправлял ночной патруль в квартиры, где проживали солдаты, но никакого толку от этого не было. Солдаты очень ловко научились исчезать из своих кроватей. Они клали что-нибудь на матрас и укрывали так, что патруль неизменно верил, будто солдаты спят глубоким сном под своими одеялами. Они и хотели в это верить! А тем временем те воровали у негостеприимных жителей последнюю картошку, последний четверик зерна, последних кур и другие вещи, которые потом продавались в соседней деревне. Продавали они и свои собственные шинели, брезент, ботинки — лишь бы раздобыть что-нибудь съестное. Помню, как однажды ночью с одним солдатом мы ходили в патруль и на поле недалеко от деревни заметили огонь. Подойдя поближе, я увидел группу солдат из своего взвода: они стояли у костра и что-то варили в большой лохани. Заметив меня, они ничуть не смутились. Один из них помешивал палкой в лохани, где плавали два жирных краденых гуся. Нас они тоже без зазрения совести любезно пригласили к столу, и так в три часа утра мы отлично позавтракали жирной горячей гусятиной с хлебом и пивом. Когда утром я прибыл с рапортом в часть, там уже был бургомистр соседней деревни: он собирался жаловаться капитану, что прошлой ночью у него украли двух самых жирных гусей. О да, они действительно были очень жирными! Но я, как дежурный унтер-офицер, бодро доложил, что прошлой ночью, согласно предписанию, каждый час проверял солдатские квартиры и своими глазами видел, что все были на месте. Зато я заметил подозрительных людей в штатском, скорее всего, из местных, и я очень подробно описал наружность этих воришек. Капитан понимал, что я вру, но был рад, потому что я наконец-то дал ему возможность отругать бургомистра соседней деревни, который перекладывал вину любого штатского бродяги, любого воришки на его роту, на его честных солдат! Несмотря на все трения между начальством и подчиненными внутри армии, в отношениях со «штатской сволочью» нас связывала своеобразная солидарность.

Несколько месяцев спустя разразился скандал. Меня вызвали в часть и сообщили, что мне предъявлено обвинение в тяжком преступлении: в неофициальном послании военному министру я оклеветал капитана Черни. На столе лежала толстая папка с моим адресованным военному министру письмом, которое теперь проделало большой путь по всем положенным инстанциям: от министра в дивизион, из дивизиона в полк, из полка в батальон, из батальона в мою роту. Каждая инстанция добавила что-то от себя к моему делу, и теперь здесь черным по белому было написано, что вследствие этого нарушения дисциплины я признан политически неблагонадежным, не могу быть принят в действующую часть и должен предстать перед военным судом и понести наказание за свое преступление. И вот в один прекрасный день мне поступил приказ явиться в военный суд в Моравскую Остраву. Сначала меня принял судебный служащий в чине обер-лейтенанта. Внешности он был совершенно невоенной, форма болталась на нем как на вешалке, у него был немного грустный взгляд и абсолютно гражданская седая голова. Ко всему прочему на столе у него стоял календарь с крупной надписью: «Не злись, приятель, и это тоже пройдет!» Он сказал, что изучил мое дело и должен проинформировать меня о том, что я имею право на что-то вроде защиты. Сам он по своей гражданской специальности был адвокатом, и его разговор со мной носил полуофициальный, получастный характер. «Знаешь, — сказал он мне, — твои дела не так уже плохи. Во-первых, ты — актер и в каком-то смысле имеешь законное право на горячий темперамент. А во-вторых, твой побег из плена — большой плюс, а если ты еще и найдешь адвоката, то он тебя отсюда вызволит». И он показал на девиз у себя на столе: «Не злись, приятель, и это тоже пройдет!» И рассмеялся совсем уже по-человечески. Я поблагодарил его за совет и сказал: «Мне не нужен адвокат. В окопе я стрелял сам, из плена я бежал сам, и уж на родине смогу сам себя защитить». «Ну и прекрасно, — ухмыльнулась гражданская голова в военной форме, — вот в таком духе и нужно говорить, и тогда в успехе я не сомневаюсь». В первый день слушаний я в едином актерском порыве произнес свою речь, в которую искусно вплел и историю своего побега. Судья и обвинители слушали с интересом, и мне мое выступление тоже доставляло огромное удовольствие — как в театре. У меня было такое чувство, будто я играю главную роль — в реальной жизни. Когда все закончилось, меня снова отправили в мою часть. Моя речь пошла по инстанциям, где ее изучали и проверяли. Через несколько недель меня снова вызвали в суд, и весь этот спектакль повторился.