Александр Гранах - Вот идет человек. Роман-автобиография

Я поспешил вернуться к делегации, и после полудня мы уже возвращались в Коломыю. Оказавшись рядом с Гизелой в купе, я рассказал ей о трех моих свиданиях на родине: сначала с Черни, потом в деревне с братом, а теперь вот — с Хаей Чёрт. Выслушав меня, Гизела сказала: «П-п-просто это уже не твой д-д-дом». — «Дом… Вербивицы — мой дом, я же чувствую — там мои корни». — «Да что ты, к-к-корни, — ласково усмехнулась Гизела, — человек — не дерево. Человек п-п-передвигается и врастает в чужую м-м-местность. Г-г-где он созидает, где он т-т-творит, где он любит, там он п-п-пускает к-к-корни! Там остается, т-т-там приносит плоды, там его д-д-дом. Т-т-тебе надо возвращаться туда, где твое место, к-к-куда тебя тянет. К-к-корни… Нет-нет, человек — не дерево!» И до самой Коломыи мы молчали.

В Коломые произошли большие перемены. Над казармой, волостным правлением, магистратом развевались теперь украинские флаги. Власть в городе вдруг стала украинской. Комендантом был мой однополчанин и фронтовой товарищ Тымчук. Мы были с ним в одном дивизионе добровольцев-одногодок, вместе развлекали сослуживцев. Тымчук своим красивым голосом пел украинские народные песни и был почти что актером. Мы всегда симпатизировали друг другу. Я отправился к нему, и он готов был помочь мне во всем. По его мнению, у меня было только две возможности: вступить в украинскую армию или в спешном порядке вернуться в Берлин. Я выбрал второе. Он говорил об украинском правительстве, об освобождении своего народа, об атамане Петлюре и генерале Врангеле. Эти имена много значили для нас обоих. Он считал их освободителями своего народа, а для меня и моего народа они были убийцами. Но мы, как боевые товарищи, вежливо друг с другом побеседовали, и он выдал мне бумажку с подписями и печатью — нечто среднее между свидетельством о рождении и пропуском; теперь у меня было разрешение покинуть Коломыю.

Я попрощался с Гизелой и ее кружком, и уже на следующий день она провожала меня на вокзал. С каким удовольствием я слушал этого теплого, мудрого человека, всю свою жизнь посвятившего другим людям. Ее последние слова в зале ожидания прозвучали как завещание: «П-п-политика — это профессия, н-н-наука, если хочешь. Экономическая наука о п-п-проблемах повседневной жизни. Ей нужно учиться и п-п-посвятить ей всю жизнь, ее нужно любить, как ты любишь театр. Политика — это т-т-трудовые будни, искусство — праздник. Политика з-з-заботится о теле, искусство — о душе. Что ты м-м-можешь сказать на собрании? Что вообще любой ч-ч-человек может придумать на ходу в в-в-возбужденном состоянии? А если ты актер, то у т-т-тебя в распоряжении все чувства и мысли, о которых думали и м-м-мечтали поэты и п-п-писатели всех времен и народов! П-п-посмотри на меня: я уже двадцать лет в с-с-социалистическом движении, но ничего в нем не понимаю, ведь на самом деле я всего лишь медсестра, ч-ч-человек, который хочет п-п-помочь людям еще б-б-более беспомощным, чем он сам. А в нашем мире нет такого несчастного, чтобы не нашлось еще более несчастного, чем он!» «Гизела, — воскликнул я, — но я ведь тоже не хочу жить для себя одного, я тоже хочу помогать!» «Я тебе верю, и помогать нужно, но только ты м-м-можешь это делать по-своему. Г-г-гляди, если ты станешь хорошим актером, ты т-т-тоже поможешь своему народу. Потому что л-л-люди будут тогда говорить… — она дразнила меня полушутя, полувсерьез, — л-л-люди будут тогда г-г-говорить: „Вы только посмотрите на этого Г-г-гамлета, этого Шейлока, этого М-м-мефистофеля, смотрите, он ведь из бедной еврейской семьи из Галиции!“ И поверь мне, люди станут относиться к твоему народу с бóльшим уважением, с бóльшим почтением. Разве это не помощь? Поэтому к-к-каждый должен делать то, что у него получается лучше всего». И она посадила меня в переполненный поезд. Не успел я высунуть голову в окно, как он с фырканьем и свистом покатился на запад, а у меня по щекам покатились слезы.

Поезд был переполнен австрийскими и немецкими офицерами и солдатами, возвращавшимися на родину. У нас даже были кочегар и машинист, и было такое чувство, словно мы переплываем на своем суденышке кишащий опасностями океан. И точно, сразу за Станиславом, на полпути к Стрыю, нас остановили польские пограничники, обыскали и отпустили только через несколько часов. Перед Стрыем мы снова встали: за городской вокзал шли бои. Мы отъехали на запасной путь и укрылись под вагонами, а на следующий день на вокзале уже были украинские пограничные войска. Однако в окрестностях вокзала продолжали стрелять, и мы застряли надолго. Теперь мы не могли ехать ни вперед, ни назад и решили пока оставить поезд и пойти в город. Вскоре ушли и украинцы, военных нигде не было видно, и только шальные пули летели со всех сторон. Бои, казалось, шли в километре или двух от вокзала. На рельсах стояли брошенные товарные поезда с мукой, сахаром, фруктами и керосином. Пассажиры нашего поезда и жители города тащили оттуда все, что могли унести. Одни катили бочки с керосином, другие волочили мешки с фруктами, мукой и сахаром. Я собрался с духом и взвалил себе на плечи мешок с мукой. Через несколько часов, весь в поту, я вошел в город. У одного дома на улице стояла женщина с взрослыми детьми, и мы с ней быстро условились о том, что я отдам ей муку, а она за это позволит мне остановиться у них до тех пор, пока наш поезд не сможет ехать дальше. Мне дали маленькую комнатенку, и в тот же день я, на радость всей семье, испек хлеб. В Стрые, как и в Коломые, был голод. Мои хозяева радовались хлебу, а их соседи завидовали счастью, свалившемуся на них с моим приходом.

На следующий день я встретил в городе благообразного оратора из Коломыи с окладистой русой бородой. Он теперь был одет в дорогую шубу и рассказал мне, что тоже застрял здесь с партией керосина из Дрогобыча, который он вез в недавно образованную Чехословакию. Он теперь торговал не революцией, а керосином. «В наши дни люди так близко к сердцу принимают все, что говорят на собраниях, — пожаловался он. — До войны им можно было рассказывать и обещать все, что угодно, а теперь они хотят получить все здесь и сразу. Как этот одноглазый грузчик в Коломые, который хотел тут же переселиться из Нижних переулков в Верхние. Не-не, торговать керосином куда как выгоднее».

Поляки и украинцы продолжали биться за вокзал, город Стрый и Галицию; возвращавшиеся домой солдаты и евреи оказались посередине. Неожиданно галицийские евреи, которые до сих пор жили здесь тихо и мирно, почувствовали, что вместе с Австрией эту войну проиграли и они. Потому что у обеих армий теперь был один и тот же лозунг: бей жида!

Через несколько недель откуда ни возьмись появился познаньский полк поляков в немецком обмундировании и взял город. Наши офицеры пошли к начальнику вокзала и получили разрешение ехать дальше, после чего с небольшими остановками через неделю мы все же добрались до Вены. Здесь была такая же картина, такая же неразбериха, такая же неопределенность, только в еще большем масштабе. Демонстрации, собрания, стрельба. В городе был голод. Здесь особенно сильно чувствовался развал Австрии. Я пошел в демобилизационную комиссию, где фронтовики могли рассчитывать на совет и поддержку. Там мне объяснили, что я больше не гражданин Австрии. «Но я же за Австрию четыре года воевал», — возразил я. «Да, — отвечал мне чиновник, — мне очень жаль, я крайне сожалею, но это было ошибкой». — «У меня есть награды, я бежал из плена!» — «Очень сожалею, но это была ошибка!» — «А если бы я сдох вашей этой геройской смертью?» — спросил я его. — «Очень сожалею, но это тоже было бы ошибкой». — «Ну, слава богу, я хотя бы этой ошибки не совершил», — проревел я ему в лицо и пошел в сияющее первозданной новизной консульство Украины. Там мне выдали паспорт, но ничем не помогли. И тут я увидел афиши: «Гастроли Моисси на сцене „Нойе Винер Бюне“»! Недолго думая, я отправился туда, там уже шли репетиции, и великий актер Моисси не стал меня спрашивать, кто я — австриец, поляк, украинец или еврей, не стал требовать у меня документы и паспорта. Он тепло и сердечно поздоровался со мной, как здороваются с младшим братом, выжившим на войне, представил меня директору театра, и я был принят в труппу на период его гастролей, у меня снова появились деньги на пропитание и ночлег. В театре я почувствовал, что я дома. Мой Шпигельберг в «Разбойниках», где Франца Моора играл Моисси, получил признание венской критики, но для меня самого главным переживанием стало другое.