Михаил Слонимский - Воспоминания

Очерк Куприна не был опубликован, потому что вся книга по просьбе Алексея Максимовича была отменена. Помню я этот очерк очень смутно. В нем на двух-трех страничках говорилось о пути Горького, как о подъеме мальчика из самых низов народных на вершину высочайшей горы, откуда он всем виден и весь мир виден ему.

Вскоре после этой встречи пришли трудные дни. Войска Юденича подступили к самым воротам Петрограда. В числе других пригородов была захвачена белогвардейцами и Гатчина, где жил Куприн. Когда разгромленные Красной Армией, питерскими рабочими белогвардейские банды покатились на Запад, оказалось, что в Гатчине нет Куприна. Как это могло случиться?.. Жив ли он? Не убит ли?.. Нет, Куприн жив. Он ушел. Тот самый Куприн в черной шелковой рубашке, добрый, любящий Горького, ушел с белогвардейцами. Ушел от своих книг, от чувств и мыслей, насыщающих лучшие его произведения, от своих героев, от живой жизни, от самого себя... И мне казалось, что ушел не Куприн, который сидел тут перед Алексеем Максимовичем, любил людей и жизнь, писал книги, а тот чтец, который выступал в цирке Чинизелли,— закупоренный в черное, с багровым лицом, с зажатой в тугой крахмальный воротничок толстой шеей. Даже не так. Тот черный человек схватил Куприна и силком потащил его за собой. Куприн не хотел, он упирался, вырывался, но черный человек осилил... Вот что выделывало воображение, вот как выплясывала фантазия, когда я старался постичь, как это так Куприн ушел с белогвардейцами, с ужасными персонажами из «Поединка», которых он сам обличал во всех грехах... И я верил рассказу одного гатчинского жителя, который утверждал, что к Куприну ворвались офицеры, силком напялили на него гвардейский мундир и увезли, как пленника. Я верю этому рассказу по сей день.

В двадцатые годы в каком-то журнальчике появились гневные стихи об эмигрантах. Заканчивались же они так: «Но Александра Куприна и до сих пор до слез нам жалко!..» Автора стихов строжайше «проработали» за эту жалость к эмигранту Куприну. Но была в стихах правда. Непонятно и противоестественно было, что Куприн — в эмиграции. Александр Грин говорил мне:

— Мне все кажется, что вот войдет сейчас Куприн и скажет: «Здравствуй, старик...»

Куприн ушел, но книги его остались, они издавались у нас, народ продолжал помнить и любить Куприна.

Он вернулся. Он вернулся больной, старый, и встречен был с нежной заботой.

Так шла жизнь, что я оказался в комиссии по похоронам выдающегося русского писателя Александра Ивановича Куприна. Имя Куприна действовало само и созывало людей. Лучшие музыканты прощались с Куприным музыкой Баха, Генделя, Гайдна, Бетховена, Шопена, Чайковского. Писатели старые и молодые, артисты, художники — все люди искусства сошлись у гроба, явились толпы читателей. Процессия растянулась на много кварталов. У могилы Константин Федин сказал последнее сердечное слово Куприну.

А в гробу лежал худенький человек с кротким, умиротворенным лицом, и при взгляде на него вспоминался герой «Гранатового браслета», однолюб и мечтатель.

5

Имя Горького с ранних лет было для меня как бы свидетельством нужности, полезности, значительности всякого дела, в котором он участвовал.

Сотрудники журнала «Летопись», руководимого Горьким, вызывали у меня особое уважение. Такое чувство, например, испытывал я к В. Я. Шишкову, роман которого «Тайга» печатался в «Летописи».

С Шишковым мне привелось часто встречаться в жизни. В литературную свою работу В. Я. Шишков вложил упрямую волю и терпеливую настойчивость участника многих походов по сибирской тайге, исследователя диких сибирских рек, борца со штормами и буранами, просветителя дальних жителей нашей страны. В годы гражданской войны он был уже не в Сибири, а в Петрограде. Вышедший из самых недр народных, он принадлежал к тем «старикам», которые всем сердцем приняли революцию.

В книгах Шишкова бурлит, бушует, раскрывается во многих своих проявлениях народная жизнь, его герои выхвачены из самой глубины, вылеплены рукой суровой и благожелательной, правдивой и сильной. Но читателю не видна эта авторская рука за широкими, яркими, то трагическими, то насыщенными юмором картинами страстей и судеб человеческих.

Любимые герои Шишкова богатырски борются со злой силой рабства и угнетения. Автор же всех этих произведений, полных буйства и борьбы, в контраст с этими бурями в своих книгах, был тих, скромен, сдержан, отзывчив, но неуступчив в вопросах принципиальных. Эта неуступчивость напоминала людям, что перед ними отнюдь не мягкотелый человек. Вспоминалось, что этот человек в черной шляпе и черном пальто, похожий на сельского учителя, водил людей в опасные походы и не сгибался перед грозами жизни и природы.

Шишков из всего своего жизненного опыта вынес удивительно доброе отношение к людям. С большим вниманием он приглядывался, присматривался к новым поколениям писателей, легко вступал в знакомство и товарищество. Пристально он изучал жизнь и людей и, опытный путешественник, то и дело пускался в странствия. Однажды (это было в двадцатые годы) он надел котомку и отправился в пеший поход, чтобы как следует увидеть перемены в жизни, перемены в людях. Часто принимал он неожиданных и странных гостей. Когда он писал свою книгу «Странники», его посетителями были беспризорники, почуявшие в этом дяде с бородкой доброго и сильного друга.

Обиды и уколы критики Шишков сносил без лишних слов, а иногда даже чересчур доверчиво относился к критическим замечаниям. Как-то, уже в тридцатые годы, он, прочтя недоброжелательный отзыв об одном своем рассказе, напечатанном в ленинградском журнале «Звезда», обратился к нам:

— Что же вы вовремя не предупредили меня, что рассказ-то плох?

Один только раз я видел, как критический отзыв по-настоящему, до болезни взволновал Вячеслава Яковлевича. После опубликования первой части «Пугачева» появилась разносная статья, где Шишков обвинялся в нелюбви к русскому народу. Шишков впервые в жизни начал протестовать, написал заявление. Помнится, он писал, что в романе есть, может быть, недостатки, но только не тот, в каком его обвинил критик. Не может быть у него, Вячеслава Шишкова, нелюбви к русскому народу. Сколько нервов стоила писателю эта история!..

В 1939 году мы вместе ездили по Украине. Шестидесятипятилетний Вячеслав Шишков проявлял спокойную выносливость во всех путешествиях, которые совершались им с гораздо более молодыми спутниками.

Стойко работал он в тягчайших условиях ленинградской блокады, а с сорок второго года — в Москве. Его номер в гостинице «Москва» был освещен тем же доброжелательным гостеприимством, что и его комнаты в Пушкине, где он жил в довоенное время. Друзья и знакомые, наезжавшие в Москву с разных концов, находили в этом новом «доме» Шишкова приют, теплую ванну, даже драгоценную по тем временам пищу, которой Вячеслав Яковлевич делился с гостями по-братски.