Михаил Слонимский - Воспоминания

Мы не знали, как тяжело болен Лева Лунц. Он не любил говорить о своих болезнях. Отмахивался. Только сидел иногда с градусником под мышкой.

На вечеринке у каких-то знакомых несколько здоровяков принялись качать его и уронили. Вдруг произошло какое-то смятение в соседней комнате, и один из качавших влетел к нам, нескольким «серапионам», сидевшим за столом, и крикнул, еще горячий от веселой игры:

— Леву уронили!

Только что было наше очередное кинопредставление по Левиному сценарию. Его и качали-то как героя вечера, а теперь его вели под руки, и он мне показался в ту минуту карликом — так низко осела его голова, так же как и всегда, несклоненная, только плечи вздыбились, как крылья у подбитой птицы. И в глазах застыло совсем не лунцевское, почти мертвое, остановившееся выражение. Мертвый остановившийся взгляд. В ту минуту я впервые ощутил (сердце дрогнуло), что Лева болен, может быть, очень болен...

Очень скоро он оправился, превратился в обычного веселого, горячего Лунца.

Но болезнь подкрадывалась исподволь, и уже невозможно стало не обращать на нее внимания и работать так, как он привык. Здоровье было подорвано голодом, холодом, всеми испытаниями начальных советских лет, перенапряжением в труде.

Ни за что не хотел он ехать на лечение за границу. Но санатория или больницы, где были бы шансы на излечение, у нас тогда не было. А сердце отказывало, температура прыгала. Он советовался с Горьким. Ему пришлось покориться и принять предложенную ему помощь.

И мы и он считали, что расстаемся ненадолго. Он вернется к нам здоровый, бодрый и веселый. Мы не сомневались в этом. Началась веселая переписка с Левой Лунцем. И в каждом его письме было видно, что он живет теми же чувствами, что и мы, что он рвется обратно. Вот письмо его, адресованное Зощенко и мне 22 октября 1923 года:

«Миша Зощенко и Миша Слонимский!

Пишу Вам заодно. Но только — с кого начать? Начну с Зоща, чтоб не обиделся.

I. Зощенко милый! Помнишь, когда я в прошлую зиму болел, ты часто приходил ко мне, садился в кресло, курил махорку — и мы чесали языки, как старые бабы: сплетничали. Лежал я тогда в конуре, паршиво было и грязно, но было душевное, скажем, утешение в лице друзей и знакомых. А тут лучшая в Европе больница, и хоть помирай с тоски. А еще помнишь, как мы строили против Мишки пакостные козни? Я, кстати, от нечего делать, выдумываю новые свинства — против того же красавца. Приеду — убью его совсем! И даже ругаться с Тобой согласен, лишь бы посмотреть на Тебя. Немного таких, о которых так тоскую,— я эмигрантским нытьем пока не заразился. Говорят, у тебя вышли юмористические рассказы. Пришли, если можно. Ты помнишь, я их ценил очень и, в противовес многим, отнюдь не видел в этом умаления таланта. Плюнь на мудрых хулителей — им только Достоевского и подавай — просто смеяться не умеют. Где работаешь: все в «Дрезине»? Или появилась какая-нибудь «Водокачка»? Между прочим, спроси там у Воинова, можно ли присылать материал? Могу без детской порнографии. Серьезное написал что-нибудь, вру — большое? Серьезное — все. Так пришли книжку. И без жульничества. А то ребята все пишут: «выслал тебе книжку», а на деле шиш. На почту ссылаться нечего. Валерию скажи, что «Люнц» кланяется. Поцелуй ручку супруге. Целую. Лева.

II. Слонимскому. Миша, ну, Миша! Да проснись.— Кто там? — Лунц.— Который час? — Ей-богу, я не знаю о чем писать: переполнен воспоминаниями и радостью, что говорю — хотя бы письменно — с Тобой! А сколько мы с Тобой переговорили! Помнишь ту идиотскую ночь, когда мы вдвоем писали пьесу для «Кривого Зеркала»? Ведь ничего глупее и ужаснее выдумать нельзя было, а как мы смеялись! Это потому, что мы вдвоем умели чудесно и говорить, и смеяться, и, главное, молчать. И даже плакать... Ведь сколько я смеялся над тобой, ругал тебя, издевался, а Ты хоть бы раз сделал мне свинство! Ты отвечал, как настоящий друг, и я впредь обещаю продолжать в том же духе, потому что я издевался, любя, и все воспринимали это так же... Хватит лирики — я вчера отправил Лиде отчаянное письмо. Так ты не верь ему и скажи Лиде, чтоб не верила. Вчера я был в миноре. Все не так плохо. «Положение отчаянное — будем веселиться». Но вот — «Вне закона» — свинство. Я ожесточился. Объявляю «пассивное сопротивление» и пишу новые пьесы — под верный запрет. А ты, милый? Как «Жена есаула Рвоты»? Все еще на именах с ума сходишь? И все еще «названием» убиваешь героя? («Фонарь», «Копыто», «Колесо» и т. д.) А быт каковой? Военный, почтмейстерский, кочегарский? Ну-ну, не сердись! Я ведь далеко, так что не нужно переделывать из-за меня названья... Целую крепко. Лева».

Вот так он писал из гамбургской больницы, не сомневаясь в том, что вернется к нам.

Он не вернулся.

Он боролся со смертью всей силой своего жизнелюбия. Но смерть подступила неумолимо.

Вот письмо к Л. Б. Харитон — женщине, с которой он очень дружил:

«Гамбург, больница, 12—IV (1924 г.)

Дорогая Лидочка!

Надеюсь, Вы получили мое поздравление ко дню рождения, а также рукопись для Евг. Ив. Хотел я Вам написать подробнее, но не смог. Дело в том, что я тут одну неделю помирал в самом буквальном смысле этого слова. Ко всем благам у меня начались сердечные припадки, после которых я превращался в труп. Теперь они прошли, но температура ежедневно выше 39,5°, так что я не только писать, но и читать не могу. Да и не хочу. Я окончательно убедился, что со мной все кончено. Полное безразличие...

...Лидочка, будьте подругой в несчастье, и Вам я, хоть и с трудом, но могу писать. Я теперь уже никогда не встаю с постели, да и физически не могу. Иногда трудно бывает поднять голову с подушки. Но когда кто-нибудь приходит, я делаюсь старым Лунцем — веселюсь. Только одиночества боюсь: плакать начинаю, а в больнице так одиноко.

Вывозят меня иногда с кроватью вместе на воздух: я пьянею и засыпаю. Хорошо!

Теперь о делах. Я послал свою пьесу 1) Федину, 2) Вам для Евг. Ив. Дошли ли они? Ответьте, пожалуйста. И все, что о пьесе говорили. Не скрывая. Не бойтесь: меня такие огорчения больше не трогают. Просто любопытно.

Если будете врать, поссорюсь с Вами!

...Лидочка! Если бы Вы видели моего соседа. Какой немец! Лопнуть можно. Думает, что он неотразим. Я смеюсь в подушку целый день.

Вообще жаль. Я начал чудесное «Путешествие на больничной койке»,— пришлось, разумеется, бросить.

Поклоны. Пишите, пока не поздно.

Целую. Лева».

Вскоре после этого письма Лев Лунц умер.

Он умер двадцати двух лет от роду.

Умер в гамбургской больнице и похоронен в чужой земле. Нелепо ранняя смерть потрясла не только нас, его друзей и товарищей. В советской прессе появились прочувствованные некрологи, посвященные его памяти, стихи его друзей-поэтов. М. Горький написал о нем скорбную статью.