Беньямино Джильи - Воспоминания

Итальянцев с годами становилось в «Метрополи-тен» все больше и больше. Недавнее пополнение составляли Тоти Даль Монте и Титта Руффо, а в следующем сезоне должны были появиться Эцио Пинца и Джакомо Лаури Вольпи. Я пел с Титта Руффо на премьере «Вечера шуток» 2 января 1926 года. Опера эта гораздо больше подходила ему, чем мне. Он обладал великолепным драматическим баритоном, и сам был, к тому же, прекрасным актером. Его Нери (это поразительное исследование по психиатрии) казался по-настоящему сумасшедшим. Я убежден, что именно благодаря ему эта опера имела в Нью-Йорке большой успех.

11 января я пел в соборе «Сан-Патрицио» во время папской мессы Реквием по недавно скончавшейся королеве Италии Маргарите. 27 января была двадцать пятая годовщина со дня смерти Верди. Мы отметили эту дату специальной церемонией в «Метрополитен», во время которой исполнили и его Реквием.

1 февраля я покинул Нью-Йорк и отправился с гастролями вдоль побережья Тихого океана в города Сиеттл, Портланд, Сан-Франциско, Лос-Анжелос, Пассадена. На обратном пути я должен был дать концерт в Детройте, но когда приехал туда 23 февраля, на вокзале меня встретил большой отряд полиции и проводил до гостиницы. Оказывается, полиция получила такую записку: «Если Джильи не хочет узнать, как пахнет в морге, пусть и не думает петь в Детройте. Мы перережем горло этой „канарейке"». Вместо подписи стояло: «Некоторые искренние друзья Италии».

Очень трудно было угадать, что скрывалось за этой фразой. Никто не обратил внимание на подпись. Детройтская полиция, как и нью-йоркская когда-то, думала, что это скорее всего дело «Черной руки». Но почему? Кое-кто думал, что это связано с общеизвестной завистью кого-либо из соперников по сцене. По другой версии — по правде говоря, не очень убедительной — это могло быть делом некоторых приверженцев синьоры Йеритцы, которых в Детройте, как это знали все, было особенно много. Мне не хотелось отступать перед этой угрозой. Но это все же сильно сказалось на моих нервах, и я решил, что в таком состоянии вряд ли буду хорошо выглядеть на сцене. Очень неохотно — потому что я всегда с большим удовольствием выступал перед детройтской публикой — я решил отменить свой концерт. И так же, как утром -— под усиленной охраной полиции, — я в тот же вечер уехал в Буффало.

Может быть, какой-нибудь автор детективных романов и сможет извлечь из этой таинственной истории какую-нибудь пользу, но я так никогда и не понял, в чем же было дело.

В конце мая 1926 года я впервые пел в Гаване. До сих пор это была неприступная крепость Карузо, и я знал, что мне предстоит встретиться там с осбенно придирчивой публикой. Но все прошло хорошо, и мой успех был даже в какой-то мере утвержден официально, когда президент Кубы Мачадо пригласил меня петь 1 июля на торжествах по случаю бракосочетания его дочери Анджелы.

В тот вечер я чуть не лишился своего престижа, потому что был вынужден петь при сильной простуде. Мне пришлось собрать все силы, чтобы допеть до конца в '«Риголетто». Под конец я был рад, что все обошлось благополучно, что я не опозорился. Но публика, к моему великому отчаянию, была так довольна, что не давала уйти со сцены до тех пор, пока я не спел арию «О, чудный край» из «Африканки». Я попытался на ломаном испанском языке объяснить слушателям, что я простужен, но они притворились, будто ничего не понимают. В конце концов я уступил, смирившись с тем, что утром у меня совершенно не будет голоса. Наконец, освободившись, я поспешил в гостиницу, принял аспирин, выпил немного грогу, замотал горло шерстяным шарфом и улегся в постель. Через некоторое время я услышал на улице какой-то странный шум — как будто гудела большая толпа. И действительно, под окнами собрался народ и настойчиво вызывал меня:

— Спойте нам еще «О, чудный край»!

Шум нарастал.

— Пожалуйста, синьор Джильи, спойте нам еще «О, чудный край»!

Я решил, что если они хотят услышать меня на другой день в «Марте», то больше ничего не должен петь. Все имеет свои границы. Я натянул на голову простыню и закрыл глаза.

Но в здоровом состоянии я никогда не отказывался петь. У меня осталось чудесное воспоминание об одной великолепной августовской ночи в Венеции. В конце того же лета я выступал с концертом в прекрасном театре «Ла Фениче», построенном еще в XVIII веке. Это был благотворительный концерт, и цены на билеты были довольно высокие, потому что это был гвоздь светского сезона. Концерт окончился поздно — около полуночи. На улице меня ожидала большая толпа венецианцев.

Это был трудовой народ, скромные туристы, простые юноши и девушки. И все они, очевидно, ждали меня в надежде, что я им спою. Меня взволновало это, и в порыве чувств я сказал:

— Я спою вам на площади святого Марка!

На площади, к счастью, оказался небольшой оркестр, который еще играл, и дирижер согласился аккомпанировать мне. Между тем известие о том, что я буду петь, мгновенно разнеслось по всему городу. И люди стали стекаться на площадь со всех концов Венеции. Я стоял посреди площади под бархатно-черным небом у освещенного луной, мерцающего золотистой мозаикой собора и пел арию за арией — «О, чудный край», «Вот я и у предела», «Сияли звезды», «Ты мне явилась»... Акустика на площади была поразительная. Публика моя тоже была поразительная. Я чувствовал необычайное волнение, несмотря на некоторую усталость, когда распрощался наконец с моими слушателями.

Осень и зима сезона 1926/27 года в «Метрополитен» потребовали от меня напряженной работы, по не запечатлелись в памяти. «Ку-клукс-клан», «Черная рука» и «искренние друзья Италии» оставили меня в покое. Но комиссар полиции Энрайт по-прежнему из предосторожности снабжал меня охраной в штатском. Чтобы выразить ему свою признательность, я устроил на рождество праздник для сирот полицейских Нью- Йорка, которые погибли при исполнении своих обязанностей в предыдущем году. Я оделся Дедом Морозом, и, думаю, все, кто был на этом празднике, хорошо повеселились, потому что мои маленькие гости, которые пришли на праздник в три часа дня, ушли домой только в полночь.

В октябре, еще до начала сезона в «Метрополитен», я отправился в обычное осеннее концертное турне. Иногда мне казалось, что гастроли эти утомительны, но не потому, что я уставал от переездов из города в город и концертов. Дело в другом. Повсюду меня неизменно встречали с исключительным гостеприимством, устраивали приемы и встречи с итальянскими колониями, всюду меня каждый день ожидало море человеческих лиц, и юсе это порой отнимало у меня последние остатки сил. Но другого выхода я не видел, и было бы просто невежливо уклоняться, потому что все это было неотъемлемой частью моих гастролей. Но иногда, случалось, я получал и неожиданное вознаграждение. Так было, например, в Балтиморе, когда я встретил одного итальянского плотника — моего школьного товарища по Реканати.