Юрий Владимиров - Как я был в немецком плену [litres]

На следующий день после поверки я едва успел попить чай, как за мной неожиданно пришел один из русских администраторов госпиталя и немецкий старший ефрейтор с винтовкой. Администратор заявил, что с сегодняшнего дня я считаюсь полностью выздоровевшим и поэтому выписан из госпиталя. Мне следует сейчас же взять свои вещи и отправиться в свою рабочую команду в Каменце. Я хотел попрощаться с М. И. Снопковым, но не получил разрешения. Сказали, что нет времени, – можем опоздать на поезд.

Выходя из госпиталя, я не мог и подумать, что снова окажусь в нем и встречу там Новый, 1945 год.

Когда я появился в лагере с конвоиром, мы застали фельдфебеля Хебештрайта в компании своих подчиненных. Все они обрадовались, увидев меня, а фельдфебель, прочитав эпикриз моей болезни, пошутил, что я наконец стал взрослым, переболев свинкой, которой люди обычно болеют в раннем детстве. Конвоир сказал, что я быстро выздоровел и хорошо поработал в крестьянском хозяйстве. По этому поводу фельдфебель как бы шутя заметил, что я, оказывается, вовсе не «маменькин сынок, а настоящий крестьянин» и что в дальнейшем он это учтёт.

…Часам к 18 все пленные, работавшие в городе, вернулись в лагерь и порадовались моему возвращению. Я рассказал им о госпитале, а также передал привет от знакомых, включая М. И. Снопкова, которые раньше были в нашей команде.

В одно из августовских воскресений вся наша команда опять занималась переселением. Фельдфебель задумал это, чтобы сосредоточить службу охраны в одном месте и освободить наш гараж, который потребовалось вернуть аэродрому. Как описать нашу радость, когда в новом помещении (цифра 3 на рис. 7) мы увидели большой умывальник с водопроводными кранами, выгребной туалет и, главное, печь, о которой мы все так мечтали, чтобы иметь возможность для приготовления дополнительной пищи. К сожалению, печь была приспособлена в основном для обогрева помещения, а туалет фельдфебель приказал вообще ликвидировать, потому что он был слишком мал для большого количества жильцов. Так что обойтись без параши нам не удалось, и стало даже хуже, поскольку увеличилось расстояние для её транспортировки из барака к очистному сооружению. В нашем же бараке отвели сапожникам рабочее место – небольшой низкий стол и две табуретки. В том же бараке разместили в двух комнатах всю службу охраны пленных как советских, таки голландских.

Переселение пришлось пережить и голландцам, но оно задержалось на три дня, так как им пришлось подвести в свою комнату водопровод, а также электроосвещение. Кроме того, имевшийся у входа в этот барак выгребной туалет с двумя очками разделили надвое, оставив одно очко только для немцев, а другое – для голландцев. Благодаря этому туалету голландцам не приходилось терпеть такие унижения и неудобства, как нам, пользовавшимся парашей.

Как я уже отмечал, нам и голландцам было строго запрещено общаться и тем более ходить друг к другу в «гости». И чтобы не допустить этого впредь, каждый барак фельдфебель заставил окружить оградой из колючей проволоки. Но всё равно пленные из обоих бараков общались через ограду, используя немецкие и русские слова и пантомимы, делились новостями про войну. Заметив это, часовые выскакивали из караульного помещения и прекращали наше общение. Кстати, голландцы были настроены к немцам более агрессивно, чем мы, поэтому часовые и даже фельдфебель Хебештрайт их побаивались – не смели не только ударить, но и повысить на них голос. Голландцы переписывались с родными и с другими близкими на родине, получали от них и от Международного Красного Креста посылки, в частности, с куревом. Поэтому их жизнь в плену была не такой тяжелой, как у нас. Они не голодали и иногда бросали нам за ограду что-то из съедобного, а также табак и сигареты. Не гнушались их подношениями и полуголодные часовые. На работы голландцы ходили только по желанию. В основном они что-то делали на территории аэродрома, где не требовалось присутствия часового или конвоира. Простые немцы относились к голландцам хорошо, считая их германцами.

Мне, благодаря знанию немецкого языка, было легче общаться с голландцами. Я часто разговаривал со старшим их рабочей команды – человеком семейным и очень интеллигентным. Получив от любимой супруги письмо, он сразу делился со мной новостями с фронта, с учетом жесткой немецкой цензуры. Так, в ноябре 1943 года после получения очередного письма он сказал мне: «Теперь моя супруга с большим оптимизмом смотрит на перспективу окончания войны». Побывать в жилой комнате у голландцев мне ни разу не пришлось, но туда нередко заглядывал и «добывал» там что-нибудь для еды и курево вездесущий Никита Парфенов – «Рыжий», убиравший комнаты фельдфебеля и часовых.

…В августе, возвращаясь с работы, многие из нас забегали на станции с бараками на картофельное поле и хватали там клубни: ведь теперь картошку можно было варить на печке в своей комнате. Естественно, приходилось «организовывать» еще и топливо – делать налёты на соседний пакгауз за брикетами каменного угля и на площадку со штабелями, чтобы набрать там деревянный бой.

Всё это сильно осложняло работу часовых, обязанных не допускать подобного свинства. Но они не знали, как им быть: то ли просить нас вести себя прилично, то ли стрелять по грабителям. Большинство часовых уговаривало нас не подводить их, «знать меру», но старший стрелок Нойберт – «Оглоед» – однажды открыл огонь из винтовки в сторону картофельного поля, правда, не прицельный.

Произошло это так. В тот день на станции с самого утра присутствовал Штайнорт. Несколько раз он стал свидетелем, как пленные, отпрашиваясь в уборную, сворачивали на картофельное поле и возвращались с карманами, туго набитыми картофелем. Он обратил также внимание, что часовой Нойберт никак на это не реагирует. Наконец он не выдержал и в грубой форме сделал Нойберту и мне серьезное замечание. Часовой не выдержал и наговорил в ответ Штайнорту грубостей, после чего тот сел на велосипед и помчался на аэродром жаловаться фельдфебелю. В этот же момент Нойберт заметил Малярика и Мордвина (Ивана Чудайкина из Мордовии), которые, выйдя из уборной, свернули на картофельное поле. Обе эти сцены вывели часового из себя, и он дважды выстрелил с таким расчетом, чтобы это услышал Штайнорт.

Когда мы возвращались с работы, фельдфебель Хебештрайт в компании Штайнорта уже дожидался нас возле барака, держа в руке… резиновую дубинку. Нойберт, как положено, доложил фельдфебелю при нашем возвращении и о том, что двое русских (он указал на них рукой) пытались украсть с поля картофель, но были остановлены двумя предупредительными выстрелами. Сделав осмотр строя, Хебештрайт заметил, что у многих пленных карманы мундиров и брюк, а также завязанные снизу штанины явно выпирали наружу. Он подозвал к себе обоих провинившихся и меня и молча, на глазах у всех присутствовавших – наших и голландских пленных, а также часовых и Штайнорта, сильно дважды ударил меня дубинкой по голове, и я свалился. Товарищам досталось по одному удару, и они не упали.