Андрей Белый - Николай Гумилев в воспоминаниях современников

«5 марта 1919. Вчера у меня было небывалое собрание знаменитых писателей: М. Горький, А. Куприн, Д. С. Мережковский. В. Муйжель, А. Блок, Слезкин, Гумилев и Эйзен… Решено устроить заседание у меня — заседание Деятелей Художественного Слова… Гумилев с Блоком ведают у нас стихи. Блок Гумилеву любезности, Гумилев Блоку: Вкусы у нас одинаковые, но темпераменты разные».

«14 марта. Вчера во Всемирной литературе (Невск. 64) было заседание нашего Союза. Собрались; Мережковский, Блок, Куприн, Гумилев и др. Блок прочел свои три рецензии о поэзии Цензора, Георгия Иванова и Долинова».

«26 марта 1919 г. Вчера на заседании «Всемирной литературы» Блох читал о переводах Гейне, которые он редактирует». Далее Чуковский приводит графическую схему заседания: слева сидят Горький, Чуковский, Гумилев и Лернер; напротив — Блок, Лозинский, Волынский; присутствуют также Андрей Левинсон, Тихонов, Батюшков и Браун.

«5 июля Вечер в Институте Зубова. Гумилев читал о Блоке лекцию четвертую. Я уговорил Блока пойти. Блок думал, что будет бездна народу, за спинами которого можно спрятаться, и пошел. Оказались девицы, сидящие полукругом. Нас угостили супом и хлебом. Гумилев читал о «Двенадцати» вздор — девицы записывали. Блок слушал, как каменный. Было очень жарко. Когда кончилось, он сказал очень значительно, с паузами: Мне тоже не нравится конец «Двенадцати». Но он цельный, не приклеенный. Он с поэмой одно целое».

«28 октября… На заседании Всемирной литературы произошел смешной эпизод. Гумилев приготовил для народного издания Соути — и вдруг Горький заявил, что оттуда надо изъять… все переводы Жуковского, которые рядом с переводами Гумилева страшно теряют! Блок пришел в священный ужас, я визжал…Горький стоял на своем».

«13 ноября… Сегодня должно было состояться заседание по поводу продовольствия. Но — Горький забыл о нем, не пришел. Был Сазонов — проф. Алексеев, Батюшков, Гумилев, Блок, Лернер… Мы ждали полтора часа…И мы начали заседание без него. Потом пошли к Гржебину. По дороге Сазонов спрашивал, что Гумилев — хороший поэт? Стоит ему прислать дров или нет. Я сказал, что Гумилев — отличный поэт».

«19 ноября. Теперь мы собираемся уже не на Невском, а на Моховой, против Тенишевского училища. Нам предоставлены два этажа барского особняка. Там за круглым длинным столом мы заседаем в таком порядке: Гумилев, Замятин, Лозинский, Браудо, Левинсон. Блок, я, Сильверсван, Лернер».

«23 ноября. Очень забавен эпизод со стихами, служащему нашей конторы Левину. Когда-то он снабдил Блока дровами, всех остальных обманул. Теперь Левин завел альбом, и ему наперебой сочиняют стишки о дровах — Блок, Гумилев, Лернер».

«27 ноября. Третьего дня заседание во «Всемирной»…После заседания Горький с Ольденбургом уезжают в «Асторию». Потом я, Блок, Гумилев, Замятин, Лернер… начинаем обсуждать программу ста лучших писатели. Гумилев представил импрессионистскую: включил Дениса Давыдова (потому что гусар) и нет Никитина. Замятин примкнул к Гумилеву. Блок стоит на исторической точке зрения. Мы спорили долго. Гумилев говорит по поводу моей: это провинциальный музей, где есть папироса, которую курил Толстой, а самого Толстого нет. На следующий день (вчера) мы встретились на заседании «Дома искусств». Блок продолжал: «Гумилев хочет дать только хорошее, абсолютное. Тогда нужно дать Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского».

«3 декабря 1919. Вчера день сплошного заседания. Во время чтения программы Иванова-Разумника произошел инцидент. Иванов-Разумник сказал: «Одну книжку бывшим акмеистам». Гумилев попросил слова по личному поводу и спросил надменно: кого именно Иванов-Разумник считает бывшими акмеистами. Разумник ответил: вас, С. Городецкого и других. — Нет, мы не бывшие, мы… Я потушил эту схватку».

«7 декабря. Третьего дня Блок и Гумилев в зале заседаний сидя друг против друга внезапно заспорили о символизме и акмеизме. Очень умно и глубоко. Я любовался обоими. Гумилев: символисты в большинстве аферисты. Специалисты по прозрениям в нездешнее. Взяли гирю, написали 10 пудов, но выдолбили всю середину. И вот швыряют гирю и так и сяк. А она пустая. Блок осторожно, словно к чему-то в себе прислушиваясь, однотонно: «Но ведь это делают все последователи и подражатели — во всех течениях. Но вообще — вы как-то не так: то, что вы говорите, — для меня не русское. Это можно очень хорошо сказать по-французски. Вы как-то слишком литератор. Я — на все смотрю сквозь политику, общественность…»

Дневник Чуковского цитируется по «Литературному наследству», т. 92, книга вторая, изд. «Наука», М. 1981, стр. 244–251. (Все разрядки — наши, B. K.). Эпизод на «утреннике» в Тенишевском училище обретает более глубокое значение, когда мы читаем о нем в контексте многолетней усложненности отношений между Гумилевым и Блоком. Спор о символизме, начатый еще в 1910 г., фактически до конца жизни двух поэтов оставался для них актуальным феноменом. Этот спор, в дополнений ко всему, осложнялся личными темпераментами и эстетической ориентацией. В этих тянувшихся годами спорах, которым способствовали частые встречи в последние годы жизни, находим также и отголосок старинного русского раскола на западничество и славянофильство. Каждый из двух поэтов воспринимал другого как «чужого», но Блок чувствовал эту «чуждость» Гумилева, вероятно, острее. В воспоминаниях К. Лабутина о Блоке, напечатанных в 1931 г. в ленинградском журнале «Звезда» (№ 10) содержится несколько строк, подчеркивающих эту отчужденность: «О Гумилеве сказал, — пишет этот мемуарист, — он чужой, хотя тут же попросил прочитать названные мною стихотворения «Капитаны» и «Туркестанские генералы». Между прочим, слово «чужой» в устах Блока принимало особенный характер. В одном этом слове, чувствовалось, было заключено многое. Чужой значила отрезанный раз навсегда, находящийся за какою-то гранью, которую не преступить».

Параллельное высказывание находим и в воспоминаниях близкого друга Блока — поэта Вильгельма Зоргенфрея: «И одно осталось мне непонятным, — пишет Зоргенфрей, — как за акмеизмом, за поэтическим профессорством, за цеховой фразеологией Н. С. Гумилева, явно наигранною, не чувствовал он поражающей силы художественного творчества. К поэзии Гумилева относился он отрицательно до конца и даже, когда, по настоянию моему, ознакомился с необычным «У цыган», сказал мне, правдиво глядя в глаза: «Нет, все-таки совсем не нравится» («Записки мечтателей», № 6, 1922).

Примечательно, что отношение Гумилева к Блоку заметно позитивнее, терпимее, готовнее к большему приятию и широте. Блок загипнотизировал целое поколение. Несомненно, что это «всеобщее» преклонение повлияло и на отношение Гумилева к Блоку. «А вот мы втроем, — вспоминала А. Ахматова, — (Блок, Гумилев и я) обедаем (5 августа 1914 года) на Царскосельском вокзале в первые дни войны (Гумилев уже в солдатской форме). Когда мы остались вдвоем, Коля сказал: «Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев».