Всеволод Стратонов - По волнам жизни. Том 2

Перестрелка то усиливается, то затихает.

Меня вызывает часовой:

— Какая-то барышня из комитета! Требует, чтобы ее немедленно пропустили к телефону!

Иду к выходу.

За закрытыми решеткой дверьми суетится девица-еврейка. Очень волнуется… Кричит:

— Пропустите меня, товарищ, немедленно же к телефону!

— Да в чем же дело?

— Нас осаждают! Могут занять комитет! Я должна скорее вызвать на помощь такой-то полк.

Гмм… Вот бы, если б их действительно поколотили.

— Ваш документ?

Просовывает свой мандат. Она — член военно-революционного комитета, по фамилии Иоффе. Это — сестра известного советского дипломата Иоффе [47], тогда бывшего в расцвете значения, а впоследствии покончившего с собою самоубийством.

Большое затруднение… Раздумываю, как поступить… Если не пустить, быть может, большевиков и поколотят. А если не пущу и победят большевики, — меня же расстреляют…

Медленно вчитываюсь в документ, несмотря на негодующие крики еврейки. Стараюсь выиграть время. Но замечаю, что стрельба заметно утихает. Нападение выдыхается. Чем дальше, тем заметнее. Что ж делать…

— Впустите ее! Пусть пройдет к телефону.

Слышу, девица истерически взывает к полковому комитету, чтобы скорее шли на помощь.

Когда она спускалась к выходу, перестрелка уже замирала. Нападавшие рассеивались по городу.

Восемь часов утра. В банк приходит член военно-революционного комитета штабс-капитан Сченснович.

Часовой не открывает двери:

— Не могу впустить! Банк откроется в девять часов. До открытия посторонних впускать не велено.

— Кто это не велел?

— Господин управляющий.

— Я вашего управляющего немедленно арестую! Сейчас же пропустить!

Встревоженный часовой звонком вызывает дежурного счетчика. Перепуганный угрозами счетчик бежит ко мне.

— Пропустите и попросите ко мне. Скажите, что сейчас оденусь и приму его.

Сченснович, разгневанный, громко шагает по зале. Но мое полное спокойствие, хотя и искусственное, обезоруживает разгорячившегося большевика. Мы сели и стали спокойно и корректно разговаривать.

Оказывается, Сченснович пришел с письменным требованием от военно-революционного комитета: выдать комитету суммы, принадлежащие городу, но хранящиеся в нашем банке.

— Очень хорошо! Сейчас обсудим этот вопрос в банковом комитете. Вы ведь знаете, что теперь банком управляет комитет?

Сченснович не возражал. Против комитета большевики тогда еще не решались выступать.

Поднимаемся наверх. Наша по виду спокойная беседа удивляет тревожно смотрящих на нас служащих.

— А мы думали, — говорили мне потом, — что вас, Всеволод Викторович, уже арестовали…

Попросив Сченсновича подождать в операционном зале, созываю в своем кабинете оба комитета: ржевский и двинский.

— Как же, господа, выдавать или не выдавать? Будет поступлено так, как постановите вы, комитеты!

Начались суждения. Городская дума, хотя и социалистическая, все же еще существует. Она, с привычной точки зрения, настоящий хозяин городских сумм.

Комитеты постановляют — денег не выдавать. Опрашиваю всех членов комитетов порознь, в том числе низших служащих. Решение — единогласное.

Чтобы члены комитетов — особенно сторожа и солдаты — потом не увильнули, оставляю всех в кабинете и приглашаю сюда Сченсновича:

— По единогласному постановлению присутствующих здесь в полном составе комитетов обоих отделений банка решено городские суммы военно-революционному комитету не передавать!

Сченснович молча кивает головой и с негодующим лицом уходит.

Тучи над моей головой все сгущаются…

Во второй половине декабря большевики стали забирать в тюрьму «буржуев» — то одного, то другого.

Молодой промышленник, симпатичный, но не очень умный, просидев в тюрьме пять дней, прибежал поделиться впечатлениями:

— Это такой ужас, их тюрьма! Нет слов, чтобы описать. Если у вас, Всеволод Викторович, они будут что-либо требовать, — все им отдайте! Постарайтесь только не попасть к ним в тюрьму… А если уж попадете, захватите с собой денег! С деньгами кое-что получать все-таки можно.

Как условие освобождения, от арестованных потребовали подписать чеки на половину сумм, находящихся в банках на их текущих счетах. Вот, значит, почему наш Серегин все делал выписки из книг текущих счетов…

Упорствующих, не желающих подписать, держат в тюрьме.

Несколько ржевских купцов, во главе с Сафроновым, приходят после этого ко мне:

— Мы подписали чеки на выдачу «им» денег. Но просим вас, Всеволод Викторович, не уплачивайте по этим чекам!

— Хорошо! Напишите заявление, что эти чеки вас заставили подписать насильственно и что вы просите их не оплачивать.

Купцы затрясли бородами.

— Что вы! Что вы! Боже сохрани!

— Вы «им» ничего, ради Бога, не говорите о том, что мы просили вас эти чеки не оплачивать!

— Ведь нас за это снова посадят!

— А может быть, и расстреляют…

— И все-таки вы хотите, чтобы я чеков не оплачивал? Да? Но вы же знаете, что правильно выданный и не оспариваемый выдавшим чек — по закону должен быть оплачен. Стало быть, вы хотите, чтобы вместо вас посадили в тюрьму или даже расстреляли меня, в данном деле постороннего человека? Имейте мужество заявить о неплатежности чеков! Тогда я свой долг исполню!

Купцы уходят с понуренными головами.

С удовольствием вспоминаю, что все же, пока я еще управлял банком, ни один из этих насильственно подписанных чеков большевиками к оплате предъявлен не был. Очевидно, военно-революционный комитет, после случая с требованием городских сумм, сомневался, как бы опять меня не поддержали комитеты служащих, если б я отказался оплачивать такие чеки.

Сочельник. Утром получаю телеграмму из Петрограда. Кто-то, очевидно, спешит поздравить с праздниками.

Вскрываю: «Вы уволены от должностей управляющего Ржевским и Двинским отделениями и от службы, без права на пенсию. Должность сдайте бухгалтеру Синеву. Главный комиссар Государственного банка Пятаков».

Поздравили…

И тяжело показалось остаться вдруг без службы и без выслуженной долгими годами работы пенсии, но, вместе с тем, как будто и гора с плеч свалилась. Слишком уж тягостно было, в течение этих двух последних месяцев, непрерывно чувствовать себя точно на подмостках, — играть роль, за исполнением которой следит столько глаз.

Призываю комитеты, показываю телеграмму.

Вышло не так, как я ожидал. У сослуживцев сильно выявилось чувство порядочности. Возмутились этим увольнением. Стали с разных сторон раздаваться протесты. От комитетов потребовали созыва по этому поводу общего собрания всех служащих.

Оно и состоялось 28 декабря. Председательствовал С. В. Колпашников. Он заявил: