Ким Филби - Я шел своим путем. Ким Филби в разведке и в жизни

Подобно многим католикам, которые в царствование Елизаветы I работали на победу Испании, Филби железно уверен в правильности своих суждений как человек, однажды обретший веру и логически пришедший к фанатическому следованию ей, не намерен с этой верой расставаться из-за несправедливостей и жестокостей, осуществляемых заблуждающимся человеческим аппаратом. Сколько добрых католиков, должно быть, терпели долгие мрачные дни инквизиции в надежде на лучшее будущее! Ошибки в политике не оказывали влияния на веру Филби, как и зло, которое творили некоторые руководители. «Едва ли так уж удивительно, что в тридцатые годы я воспринял коммунистические взгляды, — многие из моих современников сделали такой же выбор. Но многие из тех, кто в те дни сделал такой выбор, перешли на другую сторону, когда выявились худшие стороны сталинизма. Я продолжал идти тем же путем», — пишет Филби и справедливо задается вопросом, какой могла быть альтернатива дурной эпохе правления Болдуина — Чемберлена. «Я видел перед собой лишь путь, который вел меня к позиции сварливого политического изгоя типа Кестлера — Крэнкшоу — Маггериджа, вступив в ряды движения, которое предало меня, поверив в Бога, который не оправдал моих надежд. Такая участь казалась мне весьма мрачной, какие прибыли она бы ни принесла».

Описание британской Секретной службы, которое дает Филби, уничтожающе правдиво. «Легкость, с какою я поступил туда, поразила меня. Как потом выяснилось, обо мне был сделан единственный запрос в МИ-5, где проверили мое имя по своей картотеке и лаконично заявили: “Никаких противопоказаний нет”». (Филби повезло больше, чем мне. За мною значился привод в полицию, так как после того, как мисс Шерли Темпл обвинила меня в диффамации, все бумаги по этому делу были переданы директору государственного обвинения и, следовательно, дошли до самого шефа.) Был даже момент, когда Филби начал сомневаться, в Секретную ли службу он попал. По его первым отчетам советский связной склонен был счесть, что он поступил на работу не в ту организацию.

Он замечательно, хотя и недобрым пером, описывает людей. Я и слышать не хочу о том, что кто-то писал за него, все это вполне может принадлежать перу Филби. Всякий, кто работал в секторе V, согласится с его характеристикой главы этого сектора Феликса Каугилла, которого он со временем сменит. «Каугилл наслаждался своей полной изоляцией. Он был из тех чистоплюев, кто всех своих противников объявляет “политиканами”». Сразу можно узнать и заместителя директора Секретной службы. «Вивиен давно оставил позади свои лучшие годы, если они у него когда-либо были. Тощий, как тростинка, с тщательно проложенным пробором в волосах и слезящимися глазами». А к директору, бригадиру Мензису, Филби проявляет неожиданную доброту, хотя его строго ограниченная похвала и слегка покровительственная нотка едва ли придутся по душе предмету описания. А вот к Скардоу, следователю МИ-5, сломавшему Фукса, он питает явное уважение как к профессионалу.

Если бы этой книге требовался подзаголовок, я предложил бы «Шпион как мастер своего дела». Лучшего начальника Иберийского подсектора сектора V, чем Ким Филби, просто быть не могло. Он работал больше всех и никогда не производил впечатления человека перетрудившегося. Он всегда был раскован, совершенно невозмутим. В те дни он, конечно, просто вел ту же войну, что и его коллеги, — напряжение пришло позже, когда он создавал новый сектор, который должен был противостоять шпионажу русских, но, хотя тут он вел уже совсем другую войну, потребность профессионально гордиться проделанной работой никогда не покидала его. Он был преисполнен решимости организовать работу в своем секторе лучше, чем в любом другом отделе Секретной службы. «К тому времени, когда наш пухлый доклад был окончательно готов для представления шефу, мы считали, что разработали такой макет службы, который может служить соблазном для способных молодых людей и они охотно придут к нам, избрав работу у нас своей карьерой». И Филби старательно и с энтузиазмом принялся набирать людей. «Важно было заручиться хорошими специалистами, пока они еще были свободны. В условиях наступавшего мирного времени будет легче избавиться от лишних людей, чем заполнить пробелы, которые могут образоваться». Теперь уже ни один советский агент не стал бы сомневаться, в то ли учреждение он попал. Он увидел бы людей, гордящихся своей профессией, да и, конечно, кое-что еще. Только хорошо работающий сектор мог противостоять русской службе. Это был поразительный маневр, хотя лишь одна сторона знала, что война-то ведется фальшивая.

История о том, как Филби, чтобы добиться нужного назначения, избавился от соперника в лице Каугилла, делает, по его словам, «чтение неприятным, как неприятно об этом и писать, — на мгновение кажется, что, сердце пронзило ледяное острие». Я видел начало этого действа — я, собственно, ушел с работы вместо того, чтобы принять повышение, которое было одним из колышков в сети интриги, какую плел Филби. Я тогда приписал все это жажде личной власти, единственной черте у Филби, которую я находил неприятной. Сейчас я рад, что оказался неправ. Он служил своему делу, а не себе самому, и мое прежнее чувство к нему вернулось, и я с удовольствием вспоминаю долгие воскресные обеды в Сент-Олбэнсе, когда весь подсектор отдыхал от его руководства и в течение двух-трех часов предавался возлияниям, и потом встречи за кружкой пива, когда мы следили за пожарами, сидя в пивной, позади Сент-Джеймс-стрит. Если кто-то допускал ошибочное суждение, можно было не сомневаться, что Филби сведет ошибку к минимуму и покончит с делом без разноса, лишь, заикаясь, скажет что-нибудь остроумное. Он был лоялен в малом по отношению к своим коллегам, ну а о его лояльности в главном мы тогда не знали.

Несколько лет спустя, после того как Макмиллан обелил Кима в палате общин, мы с его старым приятелем оказались вместе в Кроуборо и решили заглянуть к нему. Сад зарос — о нем явно никто не заботился, и, когда мы позвонили, нам никто не открыл. Мы заглянули в окна уродливого приземистого дома в эдвардианском стиле, стоящего на краю Эшдаунского леса в Суррее, графстве бедняков. Никто давно не брал почту: пол под входной дверью был завален рекламными брошюрами. На кухне стояло несколько пустых бутылок из-под молока, а в раковине — одна-единственная чашка и блюдце. Все это скорее походило на покинутый цыганский лагерь, чем на дом, где жила семья с детьми. Мы этого не знали, но Ким в ту пору уже отбыл в Бейрут — последний этап на его пути в Москву, на родину, которой он никогда не видел. После тридцати лет подполья он, безусловно, заслужил право на отдых.