Всеволод Стратонов - По волнам жизни. Том 1

Ничего реального в поводах к такой перемене в чувствах Бредихина на самом деле не существовало. Все дело было в мелких сплетнях, на которые изнервничавшийся Ф. А. реагировал с не соответствующим обстановке пылом. И прежде всего он вознегодовал на своих же ставленников и избранников — А. П. Соколова и А. А. Белопольского, особенно на первого. Бредихин раздражался из‐за таких мелких фактов, которые сам прежде признал бы, конечно, ничего не стоящими.

И. И. Померанцев, большой поклонник Бредихина, рассказывал мне, например, — несомненно со слов Ф. А., — о таком, и едва ли не главном, основании к негодованию на А. П. Соколова:

— Помилуйте, представляя директору годовые отчеты астрономов, Соколов позволил себе на полях сделать карандашом свои замечания!

— Разве это такой проступок, Илиодор Иванович?

— Еще бы! Эту дерзость могли позволить себе только русские. Вот, посмотрите на немцев астрономов: как они всегда корректны!

И сейчас, на склоне лет, после значительного бюрократического опыта, я не считаю это поводом к драме. А. П. Соколов как вице-директор, самим Бредихиным избранный в свои постоянные заместители, являвшийся поэтому его правой рукой, — как будто мог добросовестно думать, что он вправе доложить таким способом директору и свое мнение о работах подчиненных астрономов. Быть может, форма доклада и не была безукоризненно удачной, но она применялась и в предыдущие годы, не вызывая таких последствий.

Атмосфера на обсерватории становилась сгущенной, тяжелой, хотя пока больше переживалась молча, чем высказывалась. Ф. А., при прежних приездах общавшийся с нами, русскими, бывавший часто у Соколовых, — теперь от русских замкнулся, стал вести себя с ними Юпитером. Немецкая группа астрономов быстро это учла. Стала смотреть веселее, с малоскрываемой иронией. Со своей стороны и Бредихин стал демонстративно любезничать с немцами, подчеркивая этим свое недовольство русскими.

Е. И. Соколова все говорила мужу:

— Пойди, объяснись с Федором Александровичем! Не может же быть, чтобы из‐за ничего отношения так обострились. Верно, возникла какая-нибудь сплетня. Спроси его прямо, в чем собственно дело.

А. П. направился в кабинет Бредихина:

— Я пришел, Федор Александрович, попросить вас объяснить мне…

Бредихин вскочил, точно ужаленный:

— Что-о?! Спрашивать от начальства объяснений?!.. Стоо-рож!!

Дежурный сторож вбежал.

— Выведи его!!

Соколов поспешил уйти.

Этот случай получил широкую огласку за пределами Пулкова. Он вызвал весьма недружелюбные для Бредихина разговоры и в Академии наук.

Со своей стороны и А. П. Соколов повел себя немного странно. Точно оробев, он стал утрировать свою служебную корректность. По обычаю вице-директор, в силу высокого своего служебного положения, не ходил в вычислительную, а занимался на дому. Соколов же велел перенести сюда свой стол и отсиживал за вычислениями положенные часы рядом с астрономической молодежью.

Атмосфера сделалась, после этого случая, еще более напряженной, — тем более, что за ним следовали и другие, хотя и более мелкие, случаи подобного же характера. Появились наушники, которые стали передавать Бредихину о том, что говорится в русской среде. Много виноваты были и русские жены, не умеющие держать язык за зубами о том, что узнавали о служебных делах от мужей.

Положение Соколовых стало особенно тяжелым. Чрезмерно осторожные совсем перестали бывать у них; другие предпочитали сноситься с ними так, чтобы об этом не узнали лица, близкие Бредихину… Я был чуть ли не единственным, сохранявшим с ними прежние отношения.

— Мы теперь точно зачумленные! — жаловалась Е. И. Соколова.

Однако и мне было показано со стороны Бредихина неудовольствие…

Совсем тяжело стало на Пулковской обсерватории. И насколько прежде приезд директора вносил оживление в обсерваторскую жизнь, настолько теперь каждый приезд Ф. А. ложился на общее настроение камнем. Ждали новых выпадов против русских, и они, действительно, время от времени бывали, порождая глухое возбуждение и недовольство. Только немецкая партия не скрывала более своего иронического отношения к происходящему.

Подошел октябрь — время выхода в свет годового отчета и торжественного заседания комитета.

Появился этот отчет, и пришлось только руками развести. Ф. А. Бредихин не преминул свести в нем личные счеты с неугодными ему русскими, и на этот раз — пред лицом широкой общественности. Во введении же к отчету он поместил фразу, особенно многих взволновавшую, — о будто бы существующих среди персонала «фтонерических» [203]явлениях, которые ему-де пришлось пресечь… Фтонерических — кого к кому? Очевидно, Ф. А. разумел зависть русских к немцам. Полная несправедливость и безосновательность обвинения больно задела русскую группу.

— И выдумал же слово… фтонерические! — жаловались пулковские дамы, с трудом выговаривая мудреное слово.

Вот и день комитета. Обычное торжество, все во фраках, но лица невеселые. Бредихин показывается лишь издали; лицо его передергивается. Ему, видно, уже доложили о впечатлении, произведенном отчетом.

Съезжаются генералитет и члены комитета. Показалась коляска великого князя-поэта. Мы выстроились, в порядке служебного положения, в шеренгу; последним — недавно назначенный начальник почтово-телеграфного отделения при обсерватории, выделявшийся за линией фраков своим мундиром, с желтыми кантами и светлыми пуговицами.

Константин Константинович вышел из коляски и, сухо поздоровавшись с выскочившим ему навстречу директором, пошел здороваться с астрономами. Увидел мундир с желтыми кантами:

— Возьми мое пальто!

Почтмейстер побледнел:

— Такого здесь нет!

Великий князь, недоумевающе, остановился. Подскочил Бредихин:

— Вахтер! Возьмите пальто! Ваше высочество, позвольте представить: наш только что назначенный почтмейстер!

Что именно происходило в закрытом заседании комитета, для нас осталось скрытым. Но произошло что-то не совсем обычное. Это было заметно по неспокойным лицам членов комитета, когда они шли на парадный завтрак к директору. Они старались больше смотреть себе под ноги.

Ф. А., бледнее обыкновенного, стал угощать:

— Ваше высочество, покорнейше прошу подкрепиться!

Холодное:

— Благодарю вас.

Однако великий князь не шевелится. Смущенные еще больше члены комитета стали нерешительно тыкать вилками в закуски.

— Ваше высочество, господа, — покорнейше прошу садиться!

Великий князь — так же холодно:

— Мне уже надо ехать. До свидания, господа!

На возвратившемся после проводов великого князя Бредихине лица не было — туча тучей! Сильно смущенные сели мы все за столы. При общем молчании, что-то совали в рот. У хозяина, изредка вставлявшего слова в едва тлевший разговор, нервно перекашивались губы. Члены комитета старались не поднимать глаз от тарелок. Необычайно долго длящийся завтрак…