Всеволод Стратонов - По волнам жизни. Том 1

Мечеть служит одновременно и мадрассой — высшей школой, духовной академией. Здесь профессора — мудариссы обучают религиозной мудрости студентов — мулла-бачей. Во внутреннем дворе, точно в пчелиных сотах, виднеются в несколько ярусов кельи, в которых проживают будущие муллы. Двери в кельях открыты, и мы видим молодежь, сидящую, склонивши головы в чалмах, над книгами и таблицами.

Проводник ведет наверх по узкому винтовому ходу. Массивные каменные ступени углублены — их стерли подошвы благочестивых людей за вереницу столетий… С отдельных террас открывается вид на Самарканд — море глинобитных строений, между ними свежая зелень только что распустившихся деревьев. Кое-где над ровным морем глины высятся минареты… И выделяется на фоне голубого неба своими зубьями уже разваливающаяся мечеть Биби-Ханым [257].

Жена почувствовала усталость. Оставляем ее на одной из террас и с проводником поднимаемся выше.

Не совсем осторожно! Одинокая молодая и нарядно одетая женщина привлекает к себе слишком большое внимание мусульманской молодежи. Из келий появляются фигуры молодых чалмоносцев в халатах. Собираются в группы, перешептываются… Наше возвращение заставляет их вновь вернуться к своим зикрам (духовным упражнениям).

— Силяу, тюря!

Проводник получает свое «силяу» — на чай. Теперь — к знаменитой гробнице Тамерлана [259].

Величественный мавзолей, в персидском стиле. Высоко поднимает он свою шапку над окружающими гробницу также высокими деревьями. Мавзолей сохранился очень хорошо и бережно охраняется правоверными.

В верхней части мавзолея — группа мулл. Доносится:

— Кофир [261]! (Гяур!)

Взгляды — весьма малодружелюбные.

Здесь, почти на уровне почвы, расположены памятники — гробоподобные каменные плиты. Они повторяют своим расположением настоящие гробницы, которые находятся уже в подземелье. Посредине — гробница самого Тамерлана, вокруг — его близкие и другие святые люди.

Мулла, встретивший нас внизу, возмущенно отплевывается:

— Гяур, да еще с женщиной, оскверняют своим осмотром священную гробницу!

Дребезжит старый тарантас под неумолчный сухой звон колокольцов… На козлах киргиз [262], в нахлобученной на самый лоб серой шляпе с полями. На смуглом лице — узкие, в щелку, глаза; бородка, точно клок мочалки.

Тройка, загнанная частой ездой, с трудом тащит тяжелый экипаж по убийственной дороге.

Недавно прошли дожди. Почва только что подсохла, и грунтовая дорога обратилась в громадные колеи. Когда экипаж на них наедет или сойдет — встряхивает до боли.

— Осторожнее! Не наезжай на колеи вскачь!

Ямщик смотрит на нас с недоумением. С его точки зрения, эта тряска — обыкновенное дело.

Вот и Зеравшан. Он теперь широко разлился. Где же, однако, мост? Не видно и намека.

У берега стоит высокая сартовская арба. Увидев нас, арбакеш поспешно взбирается на шею лошаденки и отчаянно хлещет ее. Арба устремляется в струи Зеравшана. Что же, он нас за разбойников, что ли, принял, что спасается в воду? Но за ним, не говоря ни слова, хлещет лошадей и въезжает в реку и наш ямщик.

Дело оказывается простым. Здесь — переправа вброд. Для указания брода и дежурит на берегу арба. За нею должны следовать почтовые экипажи.

Зигзаги по реке и извилины… Сильно встревоженные, мы не то стоим на месте, не то движемся. Лошадям вода по брюхо, иногда и выше. Что же нас не предупредили? Боимся за багаж, как бы он не принял ванны. Нет, определенно мы не стоим неподвижно: берег явно приближается.

Все сходит благополучно.

Сменяются станции за станциями. Изредка на козлах русский мужичок, из переселенцев. Но больше — киргизы.

Эти дети природы не знают условностей. Когда ямщику оказывается нужным — а это, благодаря тряске, случается два-три раза между станциями, — он останавливает лошадей, медленно сползает с козел, приседает у нас перед глазами на корточки и проделывает все то, что ему в данный момент повелевает сделать природа.

Сначала я возмущался этой бесцеремонностью, кричал на ямщиков… Но киргизы с таким искренним недоумением смотрели на нас: «Что же дурного в естественном?»

Под конец мы стали этим пренебрегать.

Путь степью, от Самарканда до Ташкента, 270 верст. Проехать его в одни сутки можно лишь с трудом — если нигде не случится задержки с лошадьми.

После ночлега на почтовой станции в Джизаке, маленьком уездном городке, — въезжаем в Голодную степь [263]. Кое-где только начинает она покрываться травой, горячее солнце не успело ее иссушить. Однако воздух дрожит над нагреваемой лучами степью. Видимо для глаза струятся воздушные потоки. И время от времени в воздухе повисают небывалые реки и озера [264].

Степь не лишена жизни. Тысячи и тысячи черепах! Откуда их столько? Сколько глаз хватает, все ими заполнено. Там и здесь борются самцы, стараясь повалить один другого на хребет — гибель для черепахи.

Колеи на дороге — еще ужаснее, чем раньше. Почему-то ямщики любят именно наезженную дорогу, хотя, в сущности, вся степь, гладкая как скатерть, могла бы служить дорогой. Нет, упорно стремятся попадать в свои колеи.

Глупые, несчастные черепахи! Как только заслышат грохот приближающегося экипажа, стремятся укрыться от опасности… в колеи дороги.

Ничего нельзя поделать. Не согласится же ямщик объезжать каждую из мириад черепах. Их мы давим сотнями. Каждое мгновение слышится:

— Крак! Крак!

Вся дорога усыпана раздавленными черепахами. Сначала, при этих «крак» мы невольно закрывали уши. Потом — привыкли.

Степь, наконец, кончается. Снова повеяло влагою.

Подъезжаем к Чиназу. Имя городка тесно связано с забытыми теперь рассказами Каразина [265]; тогда они были еще свежи в памяти.