Елена Погорелая - Черубина де Габриак. Неверная комета

Наконец, последняя любовь Лили к молодому востоковеду Юлиану Щуцкому. Впрочем, об этой любви мы еще скажем дальше; именно она поддерживала ссыльную Лилю в Ташкенте, где Щуцкий, словно бы для того, чтобы подольше удержать подругу на этой земле, придумал для нее мистификацию с переводами из китайской поэзии и заставил написать цикл «Под грушевым деревом». Лиля держится и пишет весь 1927 год, однако в 1928-м умирает — фактически на руках мужа, успев уточнить у него со свойственной ей доверчивостью:

— Волюшка, это конец?

И получить в ответ:

— Да, Лиля, это конец.

После Лилиной смерти Васильев остается в Ташкенте. Отвечает на письма друзей и любимых жены, скрупулезно прописывая — по их просьбам — подробности ее смерти. Одно из таких писем отправляется к Лиде Брюлловой-Владимировой в Ленинград, другое — к Евгению Архиппову в Новороссийск, третье — к Максу Волошину в Коктебель. В этом последнем Васильев и признается Волошину, что, несмотря на все сложности, жизнь его была связана с жизнью покойной жены неразрывно:

Все, что было во мне хорошего — прямо или косвенно, — было от Лили, — и трудно теперь будет без нее. <���…> Теперь надо доживать последние годы достойно Ее; эта смерть бесконечно обязывает — и стирает еще больше границы между этой жизнью и той. [142] Письмо В. Н. Васильева к М. А. Волошину от 5 января 1929 года // Черубина де Габриак. «Из мира уйти неразгаданной…» С. 166.

В 1930-е годы Васильев будет по-прежнему работать на ташкентской системе оросительных сооружений — вплоть до начала Большого террора. Далее последуют арест, заключение, приговор к исправительно-трудовым лагерям… Скорее всего, мы уже никогда не узнаем, удалось ли Васильеву как ценному специалисту (известно, что даже в местах не столь отдаленных высоко ценились инженеры-мелиораторы и гидрологи) избежать лагерного дна — или он, дворянин и «религиозник», сразу погрузился в нижние круги ада? Как бы там ни было, согласно лагерным спискам «естественной убыли» з/к Васильев умер через 15 лет после смерти жены — в 1944 году.

Между прочим, обвинение, предъявленное Васильеву, как и обвинение, по которому в 1927 году была арестована Лиля, а в 1941-м — Лида Брюллова-Владимирова, касалось контрреволюционной организованной деятельности (ст. 58–11 УК СССР). «Организацией» был антропософский кружок, чьей работой Васильевы руководили еще в Ленинграде, а контрреволюционной деятельностью и «агитацией» — толкование и обсуждение лекций Доктора Штейнера. Штейнерианство скрепляло брак Лили и Воли Васильева крепче совместного быта, крепче страсти, крепче общих детей. Не будь его, может быть, их союз и распался бы, но под сенью антропософии они прожили долгие годы — с 1911-го и до самой Лилиной смерти.

Свидетельств об антропософской деятельности Дмитриевой-Васильевой сохранилось немало. В первую очередь это письма; до начала войны Лиля активно переписывается с Александрой Петровой, новоиспеченным членом Антропософского общества, посылает ей переведенные лекции Штейнера. Постепенно в антропософскую орбиту оказываются втянуты и другие знакомые: в доме Лиды Брюлловой собираются начинающие антропософы, чья деятельность подпадает даже под наблюдения тайной полиции; Борис Леман числится членом нескольких оккультных кружков; Волошин отправляет к Лиле как к представительнице Антропософского общества в России Юлию Оболенскую, и благодаря ей мы многое знаем сегодня не только о деятельности петербургских антропософов, но и об отношении к этой деятельности самого Макса Волошина.

Дело в том, что, несмотря на болезненное расставание, Волошин никогда не упускал Лилю из виду. Да и она старалась по возможности держать с ним связь — причем, как это ни парадоксально, поначалу — через Васильева. Так, именно Воля Васильев 30 октября [143] Странное совпадение, если вспомнить его по-достоевски исповедное послание к Волошину — «Я иду за ней, она берет меня…», написанное в этот же самый день, но два года назад. 1911 года отправляет Волошину открытку с видами Самарканда с короткой припиской: «Милый Макс, три месяца провели мы с Лилей здесь, на Аму-Дарье. Вспоминали и вспоминаем Вас, шлем Вам привет». Открытка свидетельствует как о том, что с Лилей и Всеволодом все в порядке: они венчаны, счастливы, путешествуют, Лиля здорова… — так и о том, что молодая жена уже не боится общения с Волошиным и при случае готова восстановить отношения, если, конечно, сам Макс не имеет ничего против.

Макс был не против и рвался «дружить», так что летом 1912 года Лиля уже обращается к нему с просьбой — прислать некоторые книги из его коктебельской «оккультной библиотеки», а в ответ на дружелюбное волошинское письмо и присланный том Fabre d’Olive порывисто откликается:

Дорогой Макс,

спасибо за книгу, очень, больше ничего не надо мне, — спасибо. Fabre d’Olive мне очень нужен, отчаивалась найти.

Спасибо, милый.

И за все, что в письме, Макс, благодарю тебя. Мне не за что прощать тебе, нечего. Разве ты обманывал и разве не сгорела бы я уже, если б осталась. Сначала так тосковала по тебе, по твоему, но знала, встречусь, — и опять, как в бездну.

Те сокровища, что в душе лежали, не могли пробиться наружу и не пробились бы никогда, на том пути, твоем, любимом, но на который уже не было сил. Но ты, далекий, всегда в сердце моем.

Навсегда из жизни моей ушло искусство, как личное.

Внешне иной стала я, безуверной и угасшей, так было эти почти три года. И томилась все время, но вот с этого года обрела я мой путь и вижу, что мой он. Узкий-узкий, трудный-трудный, но весь в пламени.

И личного нет. И не будет… [144] Письмо Е. И. Васильевой к М. А. Волошину от 18 июня 1912 года // Черубина де Габриак. «Из мира уйти неразгаданной…» С. 61.

Мы уже знаем, что «путь» — слово-шифр, слово, прямо отсылающее к аскетическим проповедям Лемана, кроткому смирению Васильева, блистательным выступлениям Вячеслава Иванова, сомнамбулическим откровениям завсегдатая «Башни» А. Р. Минцловой, — иными словами, отсылающее к теософской доктрине, столь популярной в Европе на рубеже веков. Лиля уже увлекалась теософскими книгами — собственно, именно это и сблизило их с Волошиным; однако подлинной ее страстью сделалась уже не тео-, но антропософия, окончательно ответвившаяся от теософии в 1913-м, после исключения Доктора Штейнера из Теософского общества.

Штейнер полагал недостаточным теософское обоснование роли и значимости человека в космических процессах и настаивал на необходимости возродить древние представления о «космическом человеке». По Штейнеру, человек буквально пронизан энергиями — собственно человеческими, божественными и инфернальными, — и от способности регулировать эти энергии зависят особенности физического, психического, творческого и социального развития каждого человека. Научить нас взаимодействовать с космосом и космическими энергиями — вот в чем усматривали теоретическую задачу антропософии; в качестве же практических методов предлагалось использовать самые разные упражнения — от медитаций до аутотренинга, от эвритмической гимнастики до психоанализа, от толкования религиозно-философских трактатов до сеансов ясновидения и спиритизма. Конечным итогом антропософии виделось формирование совершенного человека, способного управлять своими страстями и пребывающего в единении со всем мирозданием.