Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Зато денег на долгое проживание в Петрограде у Есенина не имелось, так что в известном смысле встреча была знаковая: не принял бы его Блок день, другой, неделю — пришлось бы возвращаться в Москву, а то и в Константиново.

Но сложилось всё согласно предначертанному.

Блок жил по адресу: Офицерская улица, дом 57, квартира 21.

В первой половине дня Есенин был там. Всеволоду Рождественскому потом рассказывал: «Стою и руки к звонку не могу поднять. Легко ли подумать, а вдруг сам откроет…»

Блока не застал. Оставил записку: «Я хотел бы поговорить с Вами. Дело для меня очень важное».

Даже не отметил, что является крестьянином Рязанской губернии, — на тот момент не считал это важным.

В четыре часа явился снова, и его впустили.

Но, встретившись с Блоком и заметив его удивление — впрочем, достаточно сдержанное — именно тому факту, что гость его — деревенский, Есенин это запомнил.

Гиппиус потом скажет: все были уверены, что Есенин вообще пришёл пешком из деревни.

В автобиографии Есенин напишет: когда он смотрел на Блока, с него капал пот — оттого, что он впервые в жизни видел «живого поэта».

Кажется, это не совсем правда.

Есенин, как мы помним, знал имевшего определённый поэтический вес Ивана Белоусова и не только его — среди его московских знакомых был крепкий мастер Иван Филипченко, пролетарский сочинитель, на семь лет моложе Блока. Филипченко был образованный человек, Брюсов отмечал влияние на него Уитмена и Верхарна; он воспринимался отчасти как городской Клюев. «Самобытная, вещая душа» — так определял его символист Балтрушайтис.

Уже будучи знаменитостью, Есенин ретроспективно свой визит в Петроград докручивал до нужной кондиции: ему нужно было, чтобы приезд его запомнился не как появление, но как явление. Пот, текущий со лба юного поэта, — штрих запоминающийся. Но вообще ведь — март, самое начало, Питер, сквозняки, холод, едва ли у Блока топили до такой степени, чтобы вспотеть, пусть даже и от волнения.

Скорее всего, всё было так. Блок попросил его почитать, Есенин прочёл пять — семь стихотворений, пока его не остановили. Блок немного и чуть путано — просто не будучи уверенным, что этот деревенский подросток поймёт, о чём речь, — сказал об искусстве и роли поэта. Подписал Есенину один из томов своего собрания стихотворений и дал рекомендательные записки: одну — издателю Михаилу Мурашёву, другую — поэту Сергею Городецкому.

То, что перед ним стоящий парень, Блок, конечно же, понял сразу, но слишком не хвалил: сказал что-то одобряющее, задумчиво и почти сухо.

Есенин всё равно вышел от Блока вне себя от счастья.

Да, март, да, ветер, но наверняка шёл без шапки и точно знал: ему только девятнадцать, а уже всё началось. Всё будет теперь, о чём только успел намечтать.

Все узнают это имя: Есенин.

Вечером Блок запишет в дневнике: «Днём у меня рязанский парень со стихами».

Есенин прочёл ему несколько безусловных шедевров; можно удивиться сдержанности Блока: «парень со стихами» — и всё?

Но здесь стоит выставить оптику чуть шире.

У Блока тогда только-только начинался роман с оперной певицей Любовью Андреевой-Дельмас, 34-летней замужней женщиной. Близости между ними ещё не случилось, но он уже «кружил» над нею, оглушённый и зачарованный.

5 марта, то есть за четыре дня до прихода Есенина, Блок записывает в дневнике: «О, как блаженно и глупо — давно не было ничего подобного».

А ещё днём раньше пишет стихотворение:

Вот что с ним тогда происходило: сердце меняло свой ритм накануне грозы.

Через очередную влюблённость Блок выходил из жесточайшего душевного кризиса.

Совсем недавно Есенин пришёлся бы Блоку очень кстати.

Как многие представители интеллигенции, Блок тогда испытывал — и не без оснований — чувство ограниченности своих представлений о русском человеке и русском пути. Он долгое время верил, что слово народное ещё прозвучит, и ждал этого слова.

В 1907 году Блока постигло серьёзное очарование поэзией Николая Клюева.

В первом письме Блоку тот писал: «Я, крестьянин Николай Клюев, обращаюсь к Вам с просьбой — прочесть мои стихотворения, и если они годны для печати, то потрудиться поместить их в какой-нибудь журнал».

Интонация, конечно, оригинальная: извольте потрудиться — мало ли мужики на вас, бар, трудились.

В письме, однако, содержались ещё и типично клюевские, с перехлёстом, похвалы стихам Блока, которые автора, как ни странно, тронули: «Читая, чувствуешь, как душа становится вольной, как океан, как волны, как звёзды, как пенный след крылатых кораблей».

Блок ответил Клюеву предельно искренне: «…умилён честью, которую Вы оказали мне… В лютой нищете, в тёмном плену жизни такие переживания, которые Вы доставили мне, — очень дороги».

Клюев увидел, что барин схватил наживку, и потянул леску на себя, выдавая сокровенное и затаённое: «Вы — господа, чуждаетесь нас, но знайте, что много нас, не утолённых сердцем, и что темны мы, только если на нас смотреть с высоты…»

Клюеву явно хотелось, чтобы барин извинился перед ним или даже, быть может, унизился.

Интонационно Клюев, позволим себе сказать, выглядел малоприятно, поочерёдно то переслащивая, то пересаливая; но писал он, в сущности, правду.

Более того, Клюев — и в этом проявлялась его проницательность — сам же себя выдавал с головой, говоря: «Наш брат вовсе не дичится „вас“, а попросту завидует и ненавидит, а если терпит вблизи себя, то только до тех пор, пока видит от „вас“ какой-то прибыток».

Следующий, 1908 год Блок по-прежнему находился под несомненным клюевским влиянием. Клюев наставлял его, обвиняя в «интеллигентской порнографии», — причём в данном случае использовал выражение самого Блока.

Блок долгое время внимал и верил ему, хотя ни от кого больше не потерпел бы подобного.

«Между „интеллигенцией“ и „народом“ есть „недоступная черта“, — не без горечи резюмировал Блок переписку с Клюевым, а чуть позже прозорливо заметил о будущности русской интеллигенции: Не откроем сердца — погибнем (знаю это, как дважды два четыре). Полуторастамиллионная сила пойдёт на нас, сколько бы штыков мы ни выставили, какой бы „Великой России“ (по Струве) не воздвигали. Свято нас растопчет».

Клюев настаивал на необходимости «обручения раба Божьего Александра рабе Божьей России», — и Блок этого желал более всего.

Но со временем Клюев в качестве «свата» начал казаться Блоку несколько назойливым.

Податливому его терпению пришёл конец, и он остыл — всё реже и реже отвечал на длинные, дидактичные, местами необычайно глубокие, но чаще раздражающие клюевские письма.