Елена Тришина - Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей

(Я даже не собирался.)

– И я тебе объясню!

Объяснял долго и тщательно. Похоже, объясняя свое решение другим, он утверждался в нем сам.

Спустя какое-то время мы с Таней пришли к нему в гости – в Тель-Авиве.

Он немедля стал читать нам монолог Тригорина, роль которого репетировал в тамошнем театре. Это завораживало – Тригорин свободно изъяснялся на иврите, которого Козаков не знал. Вызубрил текст на слух – звук за звуком.

Приняв наши восторги, сказал:

– Вот ты спросишь, почему я сюда приехал.

(У меня и в мыслях не было.)

– И я тебе объясню! – сказал он.

Потом он вернулся в Россию. И был очень доволен, когда я спросил – почему.

Он воплощал закон сохранения энергии. Она никогда не исчезала в нем – лишь переходила из одного вида в другой. Последовательно и параллельно он репетировал, играл, читал, ставил, озвучивал, выступал, декламировал…

Чего не мог – так это оставаться в тени. Ни общественно, ни лично. Постоянно был обсуждаем – восхваляем или осуждаем.

– Смотри – Козаков!

– Где?

– Да вон!

– Точно. А кто это с ним?

– Жена.

– Он же вроде развелся!

– Уже опять женился.

Все до единого были в курсе.

Он легко поддавался эмоциям, легко возбуждал их в других.

Конфликтовал, оскорблялся, обижал, извинялся, впадал в уныние, ободрялся, сникал, воспарял… Поклонение принималось благосклонно. Критика уязвляла, вызывая философский вздох: «Хвалу и клевету приемли…» Можно было подумать, он способен этому следовать. Впрочем, к концу жизни, кажется, научился. Ну так мне казалось.

Из-за него я чуть не сделался крупным английским романтиком. Он поставил две пьесы Кауарда, что я перевел, и сам в них сыграл. В одной из них – в комедии «Цветок смеющийся» – герой цитирует стихотворение Шелли.

Миша говорит:

– Стих слишком короткий, я так сцену выстроил, что мне нужны еще две строфы.

– Извини, – говорю. – У Шелли всего две.

Он тут же свирепеет.

– Ну так придумай что-нибудь!

– Что?

– Не знаю! Ты же у нас переводчик!

– Может, мне за Шелли дописать?

Моя ирония игнорируется.

– А это ты думай! Ты же у нас мастер пера!

Я обозлился, пошел домой и нарифмовал ему две строфы «под Шелли».

– Ну вот! – воскликнул он, прочитав. – А не хотел! Отличить же нельзя!

Перечитал, мрачно буркнул:

– У тебя даже лучше.

Выстроил сцену по-другому. Шелли мог спать спокойно.

Театр он, конечно, знал насквозь – снаружи, изнутри и между. Судил точно и объективно – особенно когда не был затронут лично.

Звонит:

– Ну что, Мишель, ты уже видел (шло название спектакля)?

Бывало, я уже видел.

– Катастрофа, – задушевно произносит Миша. И приступает к разбору катастрофы – начиная с конкретных пороков злосчастного произведения и заканчивая общим приговором всему мирозданию.

Завершив, спрашивает:

– Ты со мной согласен?

Конечно, я согласен. Разбор шикарный. Спектакль паршивый. И мироздание могло бы быть получше.

Недавно пересмотрел в записи «Обыкновенную историю». Какой же он там замечательный!

А «Двое на качелях», где они с Лавровой…

А «Безымянная звезда»…

А «Маскарад»…

А еще «Вся королевская рать»! Джек Бёрден. «Сейчас я допью ваш виски, плюну в стакан и уйду».

Допил, плюнул и ушел.

После того шестидесятипятилетия ему было отпущено еще десять оборотов планеты вокруг звезды, и его уникальная траектория не прерывалась – он работал, работал, работал…

Художественный трудоголик.

Особый. Отдельный.

Чем дальше он уходит, тем виднее, какой он был большой.

Мне, во всяком случае.

Я знала Козакова со времен «Убийства на улице Данте», потом был «Гамлет» в Маяковке. То есть – знала, что есть такой красавец, такой актер! Не вспомню, где и когда мы с Мишей Козаковым встретились и как-то очень подружились. Но вся память – кадры, отдельные киноэпизоды.

Хорошо помню, как мы только-только познакомились. Была у него какая-то шуба до пят и громадная шапка меховая. Изумительный солнечный зимний день, мы идем с ним по Горького, но идти с ним невозможно. Только мы начинаем говорить, фанатки под ноги валятся. Просто со всех подъездов, со всех окон выпадают. Кто автограф, кто просто подходил: «Ой, Козаков! Не может быть». И он идет – король Бродвея, король Москвы, король страны – в общем, король.

И какая-то я рядом с ним. Меня, помню, бесило, что мы о чем-то интересном говорим (а с ним же говорить было одно удовольствие, но он же – человек монолога), а каждую секунду его останавливают. И он ведь никому не отказывал в общении. Я говорю: «Миш, с тобой ходить невозможно».

Естественно, бесконечные стихи на моих днях рождения и посиделках. Он у меня много раз бывал. Приходил вместе с женой Региной, а потом – один. С Региной мы подружились надолго. Она не ревновала его ко мне: было совершенно очевидно, что у нас с Мишей отношения исключительно дружеские. Хоть он и говорил, что у меня лучшие ноги Москвы, – это когда меня в мини по моде того времени увидел.

И снова кадры нашей дружбы. Был какой-то прогон, по-моему, его «Фауста» в Останкино, и я должна была приехать. То ли я где-то застряла, то ли что-то случилось, не помню, но я опоздала. Я опоздала, а он стоял около дверей. Я говорю:

– Ой, Мишка, прости, я вот…

– Я тебя видеть не хочу. Немедленно уходи отсюда.

– Миш, ну постой, я всего-то опоздала на десять минут.

Он был омерзителен, такой жестокий, такой страшный в эту минуту, с перекошенным лицом. Встал около дверей, расставив руки, и не пустил меня. И я ушла. Рыдала, и тащилась обратно с этого чертова Останкино. Потом, через какое-то время, он мне позвонил, извинился. Я говорю:

– Миша, ты меня довел до такого состояния, что я не знаю, как под машину не попала. Я же не по своей вине опоздала.

– Нет, это неуважение к моему творчеству, это неуважение ко мне, это разгильдяйство! Почему-то Стасик Рассадин не опоздал, а ты должна была опоздать.

Я его больше таким страшным никогда не видела. Но при этом он был добрейшим, нежнейшим, какой-то такой родной, такой свой. Он очень Сашу любил, моего сына, режиссера Сашу Зельдовича. И очень высоко отзывался о том, что Саша делал, – о фильмах «Москва» и «Закат», о спектакле «Отелло», который всего два раза шел, потому что денег не было у продюсера. Я помню, мы сидели с Мишей после спектакля в Центре Мейерхольда, в кафе на четвертом этаже. Сколько добра было в том, что он говорил. Какое было уважение, внимание к коллеге, к творчеству другого режиссера, это поразительно. Как он умел уважать товарища по цеху, так мало кто умеет. Притом он всё предметно всегда разбирал. Так же могло ему не понравиться, это тоже не дай Бог. Я помню, он чуть со мной не поссорился. Мне очень понравился фильм «Время танцора» Вадима Абдрашитова, я написала на него в «Литературке» хвалебную рецензию.