Татьяна Фрейденссон - Дети Третьего рейха [litres]

– И?

– И что, думаешь, кто-то ее наказал?! Я несколько месяцев потом документы восстанавливала, Бог знает, кто по старым моим теперь по миру катается…

– Новая латиноамериканская Геринг…

– Точно! Но хуже другое: та женщина, которая сейчас обокрала меня, проработала у меня десять лет, и я хорошо ей платила, заботилась…

– Противно всё это!

– Да уж, – соглашается Элизабет, – но местные все такие. Как один. И к этому за десятилетия, прожитые тут, нужно бы уже привыкнуть…

– А ты говорила – хороший народ и всё такое.

– Так хороший же! – Геринг вдруг задорно смеется в трубку. – Хороший, только врет, ворует, опаздывает. И, кстати, когда вы готовы пойти в ресторан? Ты не думай, я в состоянии заплатить, как обещала!

Мы договариваемся встретиться в девять вечера. В начале десятого, когда тело уже ломит от желания принять горизонтальное положение, она и Ренцо подъезжают на маленькой красной спортивной машине.

В машине мы, конечно, болтаем о Куско и Мачу-Пикчу, оставив за бортом Ренцо, который уныло крутит руль и которому мама не переводит ровным счетом ничего, – впрочем, по общим восторженным репликам можно догадаться, что все довольны собою и друг другом.

Мы останавливаемся в аккуратном дворике кафе, вымощенном мелкой брусчаткой, и Элизабет ведет нас за собою в большой, ярко освещенный зал, набитый шумом голосов, обрывками фраз и криком маленьких детей, снующих с шариками между столиками.

– Тут – очень демократичное место, – поясняет Геринг, когда официант подводит нас к небольшому деревянному столу, на котором вместо скатертей – бумажные настилы с рекламой кока-колы, – но готовят потрясающе вкусно! Ты, кстати, такая тощая – я прослежу, чтобы ты съела всё.

Весь вечер Элизабет с Ренцо заговорщицки переглядываются, а в конце позднего ужина, когда мы, набитые «лучшей курочкой в Лиме», переходим к чаепитию, Геринг что-то шепчет сыну, и тот уходит, а затем появляется с пакетами, которые Элизабет гордо раскрывает и, к нашему с Сергеем удивлению, извлекает оттуда перуанские сувениры. Браверману достается деревянное изваяние на стену, с выточенным лицом индейца и мордой альпаки, – типичное местное перуанское творчество. Мне же Элизабет купила… свитер ярко-оранжевого цвета из шерсти уже упомянутого животного и тут же, прямо в кафе, заставляет меня его примерить. К счастью, свитер в самый раз. Элизабет хлопает в ладоши и косится на Сергея, пытаясь понять, как ему понравился индеец. После объятий и поцелуев (со стороны мы выглядим как одна большая дружная семья на воскресных посиделках) Элизабет продолжает потрошить пакет.

– Вот, – говорит она, с удовлетворением выкладывая на стол передо мною и Сергеем по нательному кошельку, – в таких кошельках мы тут носим деньги: на тело, прямо под одежду, и ни один карманник вас не обворует.

Мы оба рассыпаемся в благодарностях, ибо подобной заботы никак не ожидали. Конечно, она тут же настоятельно советует мне избавиться от «вызывающе красной сумочки», которая так будоражит местных жителей. И я обещаю, что сумку непременно заменю на нательный кошелек. За кошельками следует раздача местных сладостей и шоколада:

– Вы должны это взять! У нас в Перу потрясающий шоколад и конфеты!

С ворохом подарков мы выходим из кафе. Ренцо заводит машину и зазывает нас в машину. Элизабет остается здесь, у кафе, ждать его: решено, что сын заберет ее на обратном пути, потому что наш отель находится в совершенно другой стороне, а салон авто не настолько просторный, чтобы все могли разместиться комфортно.

Мы долго и нежно прощаемся с нею на крылечке ресторана. Сейчас ее лицо походит на застывшую маску героини традиционной пекинской оперы, когда в былые времена женские роли там исполняли мужчины; кожа ее, кажущаяся дряблой и тонкой, напоминает белую муку или даже глину; сверкают застывшие стеклянные зрачки глаз – безо всякого выражения. Кажется, что эти глаза, обычно не упускающие и крошечной детали окружающего мира, сейчас смотрят куда-то внутрь. Что они там, внутри, видят? Пустоту? Хроническую усталость? Обиду и отчаяние, скопленные за годы человеком, который всю жизнь выживает в незнакомой, непривычной, анормальной для себя среде? Что видят эти глаза, обращенные внутрь себя?

Через стекло отъезжающей машины вижу, как Элизабет машет нам, но вряд ли она видит, как мы машем в ответ. В последние доли секунды, до того как наша машина скрывается за поворотом, я до рези в глазах всматриваюсь в ее темную фигурку, застывшую на крыльце одиноким пингвином перед огромным неумолимым айсбергом мутного лимского воздуха, с каждой секундой смыкающегося чернотою вокруг, множа черноту вокруг себя и становясь единой, монолитной, всеобъемлющей чернотою…

Рейхсмаршал Герман Геринг

Геринг с женой Эмми и дочерью Эддой

Эдде три года

Эдда Геринг, 60-е

Альберт Геринг

Мила и Элизабет Геринг в Австрии, до отъезда в Перу

Элизабет, начало 50-х годов

Элизабет Геринг со своими сыновьями Ренцо и Майклом

Татьяна Фрейденссон, Элизабет и владелец кафе, в котором выступает Ренцо (на заднем плане)

Сергей Браверман, Элизабет и Татьяна на главной площади Лимы

Разыскать Беттину Геринг было легче, чем уговорить сниматься: за те годы, что утверждалась телевизионная заявка на фильм, моя рыбка угодила в невод к другому ловцу – израильскому режиссеру Ханоху Зееви, снявшему тяжелый многочасовой и абсолютно правильный фильм о людях, чьи потомки так или иначе были связаны с Холокостом.