Татьяна Фрейденссон - Дети Третьего рейха [litres]

Мы с Никласом, Сергеем и оператором находимся в нескольких десятках метров от трибуны Цеппелина, которая была построена из бетона и кирпича и облицована известняком. Предназначалась она для выступлений Гитлера. Ступени, по которым мы поднимаемся к ней, щербатые, надтреснутые, все проросли травой (она пробивается из каждой трещинки), а территория, если смотреть с точки, с которой фюрер озирал ее, разбита на сектора: спереди асфальт, дальше – ограждение и парк, затем – еще забор. Всё это сделано намеренно, с целью, чтобы комплекс не казался таким просторным, величественным и монументальным. Кстати, здесь часто проводятся концерты – к примеру, на Поле Цеппелина выступали Rolling Stones.

Никлас встает на лестнице таким образом, чтобы сзади него, фоном, виднелась трибуна Гитлера:

– Там наверху стоял и мой отец, выступал перед Гитлером. Он отлично выглядел. Но та чушь, которую он нес, которую несли все они… То, как они буквально выкрикивали свои речи, словно пытаясь заглушить, перекричать свою совесть… Это было ужасно. Хотя ими восхищались, их приветствовали восторженными криками. Ужасно.

Потом Никлас достает мобильный и начинает фотографировать Поле Цеппелина.

– Я покажу его своей жене Ханнелоре, – говорит он, а потом фотографирует нас с Сергеем, – и вас тоже, раз так сложилось, что ни в прошлый раз, ни в этот вам с ней не довелось познакомиться.

Франк делает несколько снимков, убирает телефон в карман и снова оглядывает окрестности.

– Что ты думаешь о современной Германии, о современных немцах, потомках тех, кто стоял здесь, на Поле Цеппелина, и исступленно орал «Хайль Гитлер!»?

– Думаю… – Франк смотрит на трибуну Гитлера, словно внутренне решая для себя, стоит всё-таки подняться на нее или нет. Он медлит. Кажется, подниматься всё-таки не хочет. – …Еще минимум сто лет к немцам будут присматриваться и относиться с опаской. Кто их знает, этих немцев, на какие еще преступления они способны. Такие опасения имеются. Поэтому я очень рад образованию Европейского союза, тому, что мы объединились. Соседи за нами действительно присматривают, особенно французы, чтобы мы вновь не выбрали некий особый путь. За это я им благодарен. Так и должно быть. И побаиваются нас совершенно справедливо, я думаю. Мы несколько в ином положении, чтобы делать по-своему, так, как мы хотим. Как только мы хотим выделиться, сразу же всплывает наше прошлое, а именно Третий рейх. «Ага, значит, немцы опять диктуют нам свои условия, значит, они опять хотят господствовать в Европе, во всём мире». Такие мысли возникают в каждой голове. Но всё равно я уверен, что большой опасности пока нет. Хотя полагаю, что внутри немецкой души до сих пор не искоренены очень опасные вещи. Именно потому, что наши родители и деды трусливо молчали и унесли правду с собой в могилу. А ведь они всё это начали, они всё это творили. Кстати, у меня дома, если помните, на стене висит картинка – на ней нарисованы теплые домашние немецкие тапки из войлока. Но если присмотреться, – видно, что тапки все испещрены свастикой. Эту картинку я повесил у себя потому, что она очень точно передает немецкий характер. Мы милые. И одновременно опасные.

Франк умолкает. Могу поспорить, что перед его глазами пролетают кадры из «Триумфа воли». Громкие приветственные крики, свастики, вскинутые в приветствии руки. Но это было тогда. Давно. Сейчас Поле Цеппелина – каменное недоразумение, где гуляем лишь мы и ветер. Я сажусь на холодную ступеньку и, задрав голову, спрашиваю Никласа, стоящего рядом и озирающего окружающее пространство:

– Ты общаешься с кем-то из детей других известных нацистов, осужденных на Нюрнбергском процессе?

Франк отрицательно мотает головой.

– Между тем, должна заметить, что Рихарду фон Шираху ты противен, он не хочет, чтобы его имя упоминалось рядом с твоим.

– Так не упоминай. Сделай человеку приятно.

Мне становится неловко.

– Никлас, – говорю, – а для меня честь провести эти дни с вами.

Он говорит, глядя куда-то вдаль:

– Да всё нормально. Мне безразлично, что кто думает. Я выбрал такой путь и не пытаюсь сделать приятное и нашим и вашим, как это, например, сделал Мартин Борман-младший. Его книга о семье, направленная на примирение, пользуется огромной популярностью в Германии в отличие от моих книг, где о примирении не говорится ни слова. Насколько я знаю, сына Бормана часто приглашали школы, где он показывал фотографии своего отца, говорил, что знает, что тот был преступником, но он был и очень хорошим отцом. Я считаю, что так нельзя. Это означает отмену преступления. «Он был хорошим отцом» звучит в этом случае намного сильнее, чем то, что он приказал уничтожить несколько миллионов человек. И книги все эти были наполнены чушью: мы, мол, не знаем, в какой ситуации они находились, и так далее и тому подобное.

Мы поднимаемся медленно, потому что у Франка болит нога. Я признаюсь ему, что пыталась связаться с Борманом, но его жена сообщила, что он настолько болен, что уже не встает с постели.

– Уууу, – сочувствующе кивает Никлас. – Не тот ли скандал с педофилией, что всплыл недавно, его подкосил?

– Что за скандал? – интересуюсь я. – Совращение несовершеннолетних? Он же католический священник!

– Они часто этим грешат, – хмыкает Франк. – В случае с Борманом это, возможно, клевета. Впрочем, речь о шестидесятых годах, когда он был миссионером и преподавал в австрийской семинарии для мальчиков. Поговаривали даже, что это не единичный случай с участием Мартина, что он детей избивал… много грязи. Не думаю, что это правда.

– А что тогда? С ним квитаются из-за его происхождения?

Никлас пожимает плечами:

– Возможно.

– Неужели вы с ним так ни разу и не виделись?

Никлас останавливается в нескольких метрах от трибуны Гитлера и… решительно разворачивается в обратную сторону, давая понять мне, что раздумал подходить ближе:

– Как-то в одном из интервью сын Бормана заметил, что с удовольствием бы познакомился с Никласом Франком. В «Штерне» стали на меня давить, мол, давай, это будет очень интересный материал, дети военных преступников и тому подобное. И кто-то из редакции позвонил Борману-младшему. Но, оказалось, что к этому времени он уже прочитал мою книгу об отце и сказал, что встречаться со мной нет смысла, поскольку я не способен на прощение.

– Так и сказал?

– Так и сказал.

– Мне казалось, – я стараюсь перекричать ветер, – что он более мягкий, более лояльный человек.

– Не ко мне, – отвечает Никлас, – к своему отцу. Пойдем обратно!

– И это все ваши знакомства в этой… среде?

Франк задумывается. И молчит с минуту. Начинает, улыбаясь:

– Был еще забавный контакт с дочерью Германа Геринга, Эддой. Как-то по просьбе одного американского писателя, который хотел иницировать нашу с ней встречу, я поддался уговором и позвонил Эдде. Он дал мне ее номер, в надежде, что она лучше примет эту затею, если ей позвонит человек не со стороны, а с такой же историей, как у нее. Я дозвонился, поздоровался, представился, она сразу же перебила меня и спросила, не тот ли я Никлас Франк, который написал столь ужасные вещи про своего отца. Я ответил, что да, это именно я. Бах! И бип-бип-бип. Она бросила трубку.