Татьяна Фрейденссон - Дети Третьего рейха [litres]

Мы все вздрагиваем. Фёгеляйн выронил из рук ведро, которое вынес из кадра по настоянию Сергея, но застыл, слушая монолог Никласа, обращенный к отцу, позабыв отставить тару, – и вот итог: ведро упало на кафель со звуком, который на долю секунды оглушил нас всех; кажется, единственный, кто не понял, почему все вздрогнули, был Франк. Он просто не услышал.

– Извините, – смущенно лепечет Фёгеляйн, который и сам перепугался до ужаса и пытается неверными руками поднять ведро с пола. Судя по всему, монолог Никласа произвел на него впечатление.

– Можно я тут посижу еще пару минут? – спокойно интересуется Франк.

– Разумеется, – отвечает ему Фёгеляйн.

– Можешь остаться. – А эта реплика уже адресована мне.

– Какой смысл? – говорю. – Сегодня только второй день интервью, и то не полный. Как я могу рассчитывать на вашу откровенность?

– Полуправда сойдет? – хмыкает Франк.

– Говорят, она хуже лжи, – отвечаю ему в тон, с ухмылкой.

Франк закидывает голову и снова смотрит в потолок, словно бы к нему обращается:

– Кто говорит? Идиоты говорят.

– Тогда вопрос: что вы могли бы вспомнить об отце положительного? Именно об отце, а не о гауляйтере Польши?

– Я уже вспомнил всё хорошее.

– Да? И что же?

– Ну, что он достойно принял смерть, хоть в этом краснеть за него не пришлось.

– А еще что? Ну, может, какое письмо вам из тюрьмы нежное прислал…

Франк задумывается – его лицо расползается в ядовитой улыбке:

– Да, было кое-что, что он прислал мне из тюрьмы. Лично мне. Свой молитвенник в память о нем.

Я улыбаюсь: ну наконец-то, хоть что-то человеческое было в этом чудовище по имени Ганс Франк.

Никлас продолжает:

– Он даже бережно подписал его для меня. А теперь маленькое отступление. Дело в том, что имя Ники в семье писали всегда из четырех букв: Н И К И. А в молитвеннике мое имя было написано через два К. И меня это ужасно разозлило. Сегодня, конечно, можно сказать, что это было по-детски с моей стороны. Но дети в таких вещах очень пунктуальны. Для меня за этими буквами стояло: да какая разница, как я его там назову. Ну как, трогательная история?

– Я забыл забрать зонт в тюрьме, на выходе, когда раскладывал по карманам вещи. – Франк сидит на скамейке возле Дворца правосудия. Мы только что сходили в главное здание и отобедали в местной столовой.

– Плохая примета – забывать свои вещи в тюрьме, – подает голос оператор, – значит, придется туда вернуться.

– Зонт был гостиничный, так что если примета работает, их накроет налоговая. Нам же бояться нечего, – отвечаю ему несколько раздраженно.

Франк молча закуривает сигарету.

Молитвенник. Эта история и другие, ей подобные, не озвученные Франком, но в наличии которых я уже теперь и не сомневаюсь, и заставляют Никласа так люто ненавидеть своего отца. Потому что такая ярая ненависть, как правило, взрастает на самых простых вещах, например, на критической массе обид. Эта ненависть проистекает из личного эгоизма, а не исключительно от страданий из-за безвинно погибших шести миллионов несчастных.

Утром следующего дня мы все, включая Франка, выдвигаемся на юго-восток города – там, где средоточие немногих остатков национал-социализма, разбросанных на одиннадцати квадратных километрах.

Свернув с широкой Байернштрассе, мы паркуемся недалеко от постройки, напоминающей римский Колизей: тут хоть в путеводитель не заглядывай – очевидно, что перед тобой монументальная постройка времен Третьего рейха, одно из «идеологических» сооружений, напоминающих о преемственной связи рейха и Священной Римской империи. Это Конгрессхалле, Дворец съездов – самое большое из сохранившихся до нашего времени монументальных сооружений эпохи Третьего рейха.

Я по ошибке посчитала, что авторство сего творения принадлежало Альберту Шпееру, который лихо развернулся в Нюрнберге с позволения Гитлера, но нет, оказалось, что этот гимн нацистскому монументализму спели в своем проекте Людвиг и Франц Руффы. В 1935 году во время очередного партийного съезда Гитлер лично заложил первый камень в основание Дворца съездов, строительство которого началось на берегу пруда Дутцендтайх.

Снаружи – это огромное белое полукруглое здание, с галереей арок, облицованное гранитными плитами, что были доставлены со всех областей империи. Выбор гранита, как я выяснила позже, тоже не был случайным: гранит символизировал «прочность и вечность идей и творений». По замыслу нюрнбергских архитекторов, нацистский Колизей должен был почти в два раза превзойти в размерах римское сооружение.

После того как рухнул Третий рейх, этот Колизей, чья высота не поднялась выше 40 метров (планировалось 70, по сравнению с 50 метрами в Риме) ввиду того, что строительство было заморожено во время Второй мировой войны, остался огромным величественным «недоделком», с которым, несмотря ни на что, городу Нюрнбергу пришлось считаться: учитывая, что здание строилось на века, его снос или разбор, даже по самым скромным подсчетам, потребовали бы колоссальных затрат. Отдать здание в частные руки тоже не получилось: власти выступили против попыток частных инвесторов превратить место в дискотеку или спортзал. В общем, решение вопроса свелось к банальности – сделать из Колизея наглядный урок истории. Существующее ныне U-образное здание обращено рогами к пруду, рога заканчиваются двумя пристройками. В северной располагается центр документации НСДАП, посвященный постыдному нацистскому прошлому города Нюрнберга и всей Германии, в южной обосновался Нюрнбергский симфонический оркестр.

Мы обходим часть гранитной галереи, заходим в широкую арку и оказываемся внутри Конгрессхалле.

– Отличное место, – резюмирует Франк, – я тут никогда не был.

– Почему? – спрашиваю.

– Потому что не большой знаток и ценитель архитектуры рейха. Но тут по-настоящему здорово! Стою вот и чувствую себя самой мелкой в мире тлёй.

Я тоже чувствую себя тлёй. Вокруг меня – огромный простор. Поскольку самая большая часть здания была построена из кирпичей, но облицевать Колизей успели только снаружи, внутри он весь темно-красный, как копченая форель.

Около получаса мы все, разделившись, бродим по огромному внутреннему пространству Колизея, часть которого, судя по нескольким огромным цветным контейнерам, сейчас служит складом.

Никлас Франк, прихрамывая, бродит то туда, то сюда, периодически останавливаясь и закидывая голову вверх. Когда он подходит к нам, заметив, что ведется съемка, я спрашиваю, о чем ему тут думается.

– Ни о чем особенном… – Никлас пожимает плечами. – Слишком много места, слишком всё большое и неуютное. Комплекс неполноценности национал-социализма налицо.