Татьяна Фрейденссон - Дети Третьего рейха [litres]

Теперь мы все по другую сторону стены.

– А где в то время проходили прогулки заклю… – закусываю губу. Судя по жесту нашего сопровождающего, сейчас нужно заткнуться и идти молча. Я на всякий случай бросаю взгляд на тюремный дворик. Перед серой стеной – большая зеленая клетка метров двадцать в квадрате, неужели тут совершают прогулки современные заключенные? Весь двор выложен брусчаткой, из-под которой пробивается зеленая трава, из чего я делаю вывод, что если бы тут кто-то гулял в недавнем времени, трава была бы примята.

Я оглядываю двор снова и снова. Мне хочется шепнуть Никласу об одной истории, которую я вычитала о его отце. Наверняка он тоже ее знает…

«Знаете, – заявил Франк, – вы просто не в курсе того, что здесь происходит. Один пример. Взять хотя бы Геринга. На одной из наших последних прогулок в тюремном дворе он вдруг останавливается и, в упор глядя на меня, дожидается, что я обойду его и займу свое место слева от него, поскольку он старше меня по званию. Можете себе такое представить – здесь, в этой тюрьме? Да он для меня пустое место» 37 37 Гилберт. Дневник. С. 69. .

И всё-таки я предпочитаю промолчать: мне кажется, что гладкий затылок охранника внимательно следит за мной, и стоит мне снова попытаться открыть рот, меня депортируют в мир свободных людей за бетонной стеной.

Никлас, сохраняя молчание, тоже внимательно рассматривает тюремный дворик и наверняка думает о том же, о чем и я: тут они гуляли или нет?

Тихой группой мы входим в какое-то одноэтажное строение, изнутри похожее на поликлинику: давно не штукатуренные стены, отслоившийся линолеум, кое-где продранный. Скрипят двери, в которые мы входим, следуя за проводником, а потом вдруг под ногами разверзается лестница, внизу которой берет начало коридор, чьи несколько десятков метров включают в себя целую вечность голодной до звуков тишины.

В тюрьме, как нигде, главную роль играют звуки, а совсем не визуальный ряд. Твои шаги, тяжелый вздох Никласа, хромающего в конце нашей безмолвной группы, скрип штатива, который оператор несет вместе с камерой, нервное покашливание Сергея, звук ключей, металлической гроздью свисающих с пояса нашего сопровождающего и хлопающих его по бедру. Каждый шум здесь много больше, чем просто звук. И слух натянутыми до предела барабанными перепонками ловит всё, что разрушает тишину. Звук в этих стенах – большая роскошь, к которой не получится прибегать всякий раз, и только если отчаянно захочется проверить, оглох ты или еще нет, можно кашлянуть в кулак.

Миновав длинный коридор, мы снова поднимаемся по лестнице, делаем несколько шагов по улице, снова куда-то заходим, и за нами захлопываются массивные железные двери. Мы окончательно в тюрьме. И в первые несколько секунд тишина оглушает настолько, что хочется ее нарушить, – как угодно, лишь бы взломать ее, распечатать, вскрыть.

– Можете говорить, – сообщает вдруг охранник. – Сейчас подойдет Фёгеляйн, который будет здесь вашим сопровождающим. Ждем.

– А где это крыло? То самое, где их содержали? И почему тут… так всё странно? – Я озираюсь по сторонам. Несколько железных лестниц с перилами и ступенями ведут… в стену? Это какой-то сюр.

– Фёгеляйн вам ответит. Разговаривать вы уже, конечно, можете, но не со мной. – Охранник поднимает руку и машет фигурке, которая материализовалась в конце долгого тюремного коридора. – Вот он, ваш проводник.

Передав нас с рук на руки Фёгеляйну, Харон с гладким затылком, чьего имени я так и не запомнила, впрочем, как и лица, – разворачивается и уходит. Ну что ж, он доставил нас в свой Аид, где передал человеку с забавной для нашего уха фамилией, черными коротко остриженными кудрями и симпатичным лицом. Судя по манере общаться, свободной живой мимике, приятному низкому тембру голоса и раскованности движений, Фёгеляйн всё-таки не рядовой охранник, а кто-то повыше должностью – у него на поясе с правой стороны висит огромная связка ключей, раза в три превосходящая по размеру связку нашего предыдущего сопровождающего.

После обмена рукопожатиями Фёгеляйн смотрит на Франка и говорит:

– Значит, это вашего отца казнили тут в 1946 году.

– Именно, – кивает Никлас, – Ганса Франка.

– Конечно, знаю, – мягко улыбается Фёгеляйн, словно они обсуждают общего знакомого – какого-нибудь герра Мюллера.

– Я хотела бы сразу уточнить про спортзал и крыло, где их содержали, – вступаю я осторожно.

– Видите ли, – говорит Фёгеляйн, – я должен вам всем сразу кое-что объяснить. Разумеется, не вдаваясь в подробности. Да, они все, заключенные нацистские бонзы, были здесь. Но проживали они в этом крыле, – Фёгеляйн указывает рукой на стену, куда упираются лестницы.

– Не понял, – Франк почесывает лысину и оглядывает стену.

– Кажется, дошло, – говорю я, пока Фёгеляйн держит паузу, – точно! Когда мы были в восточном крыле, там, где зал №600… Если выглянуть в окно из коридора и посмотреть на здание тюрьмы, оттуда видно, что огромная часть стены, в виде большой арки, заштукатурена, – так, словно…

– Словно мы снесли это крыло, – кивает Фёгеляйн, – да, оно было снесено.

– Что? – в один голос спрашивают Франк и Эйзенштейн, который и без перевода вдруг начал понимать, о чем идет речь.

– В начале восьмидесятых были снесены два корпуса тюрьмы, восточный и северный, и спортивный зал, где повесили вашего отца, – продолжает Фёгеляйн (он что, думает, Никлас пришел почтить память отца?). И добавляет: – По всем понятным причинам. А западный и южный мы задействовали по прямому назначению.

– Почему-то я была не в курсе, – говорю.

– А мало кто в курсе, – пожимает плечами Фёгеляйн, – места для любопытных туристов там, за стеной, а здесь – жизнь и работа. Тут мало кто бывает. И то мы согласились пустить вас сюда потому, что отец господина Франка закончил здесь свои дни. Так что вы и правда в историческом месте. Они были здесь. И повесили их тут.

Фёгеляйн показывает пальцем в окно. Туда, где простиралось когда-то восточное крыло тюрьмы, а позже было отрублено и уничтожено, словно объятая гангреной конечность. Все мы устремляем взоры в окно, на небольшой тюремный пустырь, где с помощью столь уважаемого Никласом палача сержанта Вудса в нескольких метрах от нас были повешены нацистские преступники. И где теперь находится то самое пространство, которое очевидно стало тюремным двором.

Молчание длится с минуту.

Кап. Кап. Кап.

Я оборачиваюсь: с высокого тюремного потолка на серый кафель тюрьмы капает вода, и этот звук в нашем большом общем молчании с каждой секундой становится всё более душераздирающим.

Франк вдруг говорит:

– Я был здесь, в тюрьме. Но туда, где были камеры, нас не пускали.

– Точно, – соглашается Фёгеляйн, словно в 1946 году он так же стоял рядом с маленьким Никласом, пришедшим в последний раз увидеть отца.