Татьяна Фрейденссон - Дети Третьего рейха [litres]

Позже, наговорившись о “злом Франке”, он вернулся к теме своих дневников: “Я передал эти дневники, чтобы раз и навсегда покончить с тем, другим Франком. Три дня после самоубийства Гитлера стали для меня решающими – это был поворотный пункт в моей жизни. Сначала он увлек нас за собой, взбаламутил весь остальной мир, а потом просто исчез – оставил нас расхлебывать наше горе, отвечать за всё, что происходило”.

Это была самая содержательная и показательная беседа из всех, что мне довелось вести с Франком. Невольно он раскрыл свою глубоко упрятанную гомосексуальность, которая наряду со слепым тщеславием и полнейшей беспринципностью понудила его примкнуть к фюреру в атмосфере всеобщего психоза, поставившего с ног на голову все общечеловеческие ценности, идентифицировать себя с ним. Подобно злому демону, который в поисках оправдания своего существования погряз в разрушительных, непотребных и кровавых оргиях, от дистанцировался от невыносимого портрета своего “эго”, сбежал в религиозный экстаз и отделил себя от мира и от некогда совратившего его недоброго идола. Правда, полное уничтожение и забвение своего эго стали бы для Франка непомерным грузом – факт предоставления доказательства своей собственной виновности ублажал его мазохизм» 36 36 Там же. С. 146, 183, 184. .

Не таков ли и Никлас, сидящий сейчас передо мной на скамье подсудимых? Не таким ли же способом он, определив для себя своего отца как Мефистофеля, пытается и слиться с ним воедино, и отделиться от него одновременно, всячески подчеркивая, что он абсолютно отличается от генерал-губернатора Польши?

Меня поразило, какое место выбрал для себя Никлас в зале №600 после того, как ушли студенты. Нужно заметить, что ни я, ни Сергей, ни кто либо другой ни намеком не дал ему понять, что Франку-сыну следует занять место именно на скамье подсудимых: в нашем распоряжении было всё помещение, и он, в конце концов, мог встать где угодно – к примеру, в центре зала, или, допустим, опереться на судебную кафедру, стоящую в середине, или, что было бы понятно, занять место, которое было отведено не для участников процесса, а для наблюдателей. Но, как мы видим, Никлас выбрал именно скамью – он не остановился рядом, не указал на нее рукой. Он просто взял и сел туда, на место рядом с тем, где сидел отец. Ерунда? Возможно. Но в этом его движении, уверенном и спокойном, я прочитала, что это было единственное место, куда он изначально и намеревался сесть. Потому что он продолжал ассоциировать себя с отцом – ублажая, с одной стороны, собственные страдания и собственный мазохизм. С другой – насилуя себя, издеваясь над собой в угоду внутреннему садисту.

– Можно вопрос?

– Говори. – Никлас, словно умученный занудным уроком школьник, кладет руки перед собой и укладывает на них голову.

– Вы правда не испытываете ни капли жалости к своему отцу? Не отвечайте вот так сразу! Я понимаю, он чудовище. Шесть миллионов… Но если взглянуть на него как на человека. Не для того, чтобы оправдать, а чтобы понять. Подумайте: он – несчастный человек, брошенный матерью, намертво прикованный к нелюбимой, неласковой жене, которая даже не пыталась понять его, а крутила романы направо и налево, в конце концов, человек подавляющий свою гомосексуальность (Франк хмурится, но молчит), – отсюда, с этого подавления, его тяга к жестокости…

– Начиталась Фрейда!

– И что?

– Нашла кого жалеть!

– Я не жалею, я ищу ключ к пониманию…

Никлас говорит со мной мягко, медленно, словно обращается к неразумному ребенку:

– Прощение всегда предполагает понимание. И наоборот. А прощения этим людям быть не может, так что не пытайся их понять. За десятилетия своих поисков и исследований я не нашел ничего, что могло бы помочь мне простить своего отца…

– Вы не об отце сейчас говорите. Вы говорите о генерал-губернаторе. К тому же он всё-таки признал свою вину, хотите вы этого или нет.

Франк откидывается на спинку скамьи:

– В Национальном архиве в Вашингтоне я снял копию съемок 18 апреля, когда он заявил о том, что признает свою вину. Существует клише, что человек, признающий вину, говорит это соответствующим голосом. Но если вы посмотрите, как это делал мой отец, каким голосом он делал это признание, вы поймете, что это не признание. Оно звучало как речь на мюнхенском съезде партии. В нем не было никаких эмоций, форма не соответствовала содержанию. Мне, кажется, это была всего лишь некая уловка с его стороны. И еще одна деталь, о которой никто тебе не скажет: в последнем письме моему брату отец писал о «трибунале победителей»: вот что его беспокоило в последние минуты – что с ним обошлись несправедливо. «Мы, – писал он,– просто проиграли, и за это придется заплатить. Но разве можно допустить, чтобы все эти предатели народа, эмигранты обвиняли меня за то, как я прожил свою жизнь?» И это после целого года судебных заседаний. Хочешь еще о чем-то поспорить?

– Нет. Позвольте препроводить вас в тюрьму? – спрашиваю у Франка, надеясь увидеть реакцию на свою намеренно некорректную формулировку вопроса.

– С удовольствием, – неожиданно бодро отзывается Никлас, не обращая никакого внимания на формулировку, кряхтя поднимается и покидает скамью подсудимых. Уже выходя из зала №600, я вижу, что он останавливается перед самым порогом, оборачивается и смотрит в сторону скамьи подсудимых, где только что сидел. Я почти уверена, что он видит там что-то. Или кого-то.

– Телефоны, металлические предметы, сумки, ключи, зонтик, разумеется, тоже. – Охранник бубнит привычно-монотонно, потому что несколько дней в неделю в тюрьме приемные дни, и родственники приходят проведать заключенных, так что текст про «металлические-предметы-сумки-ключи» отскакивает у него от зубов, как какая-нибудь детская считалочка.

– Я возьму с собой фотоаппарат, – говорю ему. – У меня разрешение на съемку.

– На съемку видеокамерой, – уточняет охранник, – ладно, берите, вы же в то крыло…

«То крыло».

Ну да.

Мы – я, Франк, Сергей и оператор – сдаем всё, что только можно, в специальное окошко, откуда нам сквозь стекло просовывают номерки. Никлас крайне сосредоточен и немного возбужден – на лице его, сменяя друг друга, проступают следы сильного напряжения и усталости, а хромота его всё отчетливее бросается в глаза. Я думаю о том, что ему тут будет непросто: место, где повесили твоего отца, не самое приятное в мире. Даже если отца своего ты презираешь и ненавидишь.

Следуя за коротко стриженным охранником, чей затылок я запомнила лучше лица, мы выходим во внутренний дворик тюрьмы и оказываемся по ту сторону огромной серой стены, отделяющий комплекс Дворца правосудия от тюрьмы. Если гулять вдоль этой разделительной стены со стороны Дворца, то можно увидеть большую желтую металлическую табличку, предупреждающую о том, что «любой разговор или иные попытки контакта с заключенными караются штрафом до 1000 евро». Интересно, а были случаи? Через эту огромную монолитную стену, высотою в четыре Никласа Франка, толщиною не меньше полуметра, кто-то пытался общаться? Как-то слабо представляется, учитывая, что вся она – сплошь бетон, который сверху венчает колючая металлическая проволока наверняка под напряжением.