Татьяна Фрейденссон - Дети Третьего рейха [litres]

Я показываю Никласу рукой на часы – до похода в тюрьму я тоже хочу задать ему пару вопросов в зале суда.

– Да-да, я помню про время, – хмурится Франк, который уже откровенно наслаждается тем, какую реакцию вызывает у студентов. – Пусть молодые люди зададут мне еще один вопрос, и я их отпускаю…

Несмотря на то что поднимается несколько рук, лысый очкарик, на правах старшего, выдает автоматную очередь:

– Герр Франк, расскажите немного о себе, а то мы уже обсудили и вашу мать, и вашего отца. Вы ведь писатель и журналист? Когда-то давно я читал вашу книгу, довольно трудное чтение, но должен заметить, что она сильно врезалась мне в память, потому что я не был и никогда не буду согласен с вашей позицией по отношению к родителям…

– Да, я понимаю вас, мало кто со мной был согласен, если такие вообще были… – Франк закидывает голову и молча изучает потолок, пока тридцать человек замерли в ожидании. – Большую часть своей жизни я проработал в «Штерне». Кстати, целых три года провел в «Плейбое», представьте, начальником отдела культуры… Меня всегда привлекал гротеск. Можно сказать, что жизнь моей семьи в окружении миллионов трупов была не чем иным, как гротеском. Гротескная сторона нашей жизни всегда интересовала меня в работе, особенно когда я был репортером по «горячим» точкам, побывал во многих местах, в странах, где шла гражданская война. Тогда я понял, что мораль бывает столь же тонкой и прозрачной, как лист бумаги. Я сейчас пишу книгу о денацификации и в этой связи провожу много времени в архивах, в том числе здесь, в Нюрнберге. В рамках денацификации американцы составили 1,8 миллиона дел на немцев, так или иначе запятнавших себя участием в нацистских преступлениях. Из этих дел можно вычитать страшные истории. Иногда я бросаю чтение, выхожу на улицу и курю, чтобы успокоиться. Настолько потрясают меня истории, выплывшие на свет в ходе процесса денацификации, продолжавшегося с 45-го по 51-й год. Но итог меня радует. В результате мы построили настоящее демократическое государство. Нам удалось выбраться из того болота, в которое мы, немцы, сами себя и загнали.

Франк умолкает снова – он умеет профессионально держать паузу. Студенты молчат, подавленные тем, что он сказал до панегирика новой демократии, и, сдается мне, если бы сейчас в зал №600 влетел комар, то шум стоял бы такой, будто это вертолет. Я думаю, что Франк уже закончил, и собираюсь подойти к нему, но он вдруг продолжает:

– Когда в 87-м вышла моя злая книга об отце, меня довольно часто приглашали выступить. Интересно, что примерно треть слушателей сразу же уходила, как только я начинал читать отрывки из книги. Остальные же внимательно слушали. Затем начиналось обсуждение, и часто бывало так, что меня просто забывали. Люди говорили уже для себя, спорили друг с другом о том, что они действительно знали и чего не могли знать. Рассказывали друг другу разные истории, о том, например, что по закону еврей должен был сойти с тротуара, чтобы уступить место так называемому арийцу. Здесь, наверно, срабатывало правило, которое хорошо знакомо журналистам… Кстати, вы знаете, какое есть классное правило для проведения интервью?

Этот вопрос Франк задает, глядя мне в глаза. Улыбаюсь и пожимаю плечами, мол, не знаю. Он продолжает:

– В «Плейбое» я отвечал за интервью, они тогда пользовались большой популярностью. И вот почему. Именно тогда я узнал это золотое правило – интервью нужно проводить в три дня: в первый день интервьюируемый всё врет, во второй из него кое-что можно вытянуть, ну а на третий день он настолько устает, что выкладывает всё начистоту. Так что все наши интервью проводились тогда в течение трех дней…

Я смотрю на Франка, пытаясь понять, что эта фраза значит, и мысленно загибаю пальцы: если брать в расчет нашу с ним встречу в Шлезвиг-Гольштейне, то мы уже общаемся три дня. Если первая встреча не в счет, то он, выходит, пока не готов выкладывать всё начистоту? А значит, вопросы про его детство, которые мне наиболее интересны для того, чтобы разобраться в метафизической войне, что длится десятилетия между отцом и сыном, я смогу задавать не раньше завтрашнего дня. Глупость какая… Он это серьезно?

Студенты покидают зал суда, рассыпаясь в благодарностях. Кое-то подходит, чтобы пожать Франку руку. Лысый очкарик с платком, зажатым в руке, крутится возле Никласа, задавая какие-то короткие уточняющие вопросы. В итоге они вежливо прощаются друг с другом, но лысый Франку руки не подает – видно, этим он обозначает свое несогласие с позицией сына генерал-губернатора Польши.

– Я устал. – Никлас проходит через зал и, замерев на долю секунды, подходит к скамье подсудимых. Он присаживается не на то место, где сидел отец, а рядом.

– Не жарко? – спрашиваю его. – Могу подержать ваш плащ.

– Мне холодно. Тут трупный холод, неужели не чувствуешь? – обессилено отвечает Никлас. – Им так и веет от моего соседа слева…

Я не чувствую никакого холода.

И кроме Никласа на скамье никого нет.

– Итак, вы сейчас на той же самой скамье подсудимых, где сидел ваш отец, – говорю я. – Как думаете, что он чувствовал, находясь здесь, в этом зале?

– Мы тогда часто ходили в кино, перед фильмом обычно показывали новости – «Вохеншау» – еженедельное обозрение, где среди прочего транслировали кадры с Нюрнбергского процесса. Как это ни смешно, но моя мать очень гордилась тем, что отец сидит в первом, а не во втором ряду. Среди главных военных преступников. Гордилась тем, что и здесь он был одной из самых важных фигур. В 50-х (мать умерла в 59-м) мы подарили ей телевизор. Тогда часто показывали документальные фильмы о суде. Обычно, когда показывали скамью подсудимых, показывали первый ряд, начиная с Геринга, потом камера переходила на Гесса, Риббентропа, а затем уже появлялся наш отец. И вся семья Франк перед телевизором буквально следовала за камерой и разочарованно вздыхала, если его вдруг не показывали.

Во время суда мать писала ему письма. У меня их сохранились сотни. Она писала отцу каждый день. Он тоже ей отвечал каждый день. Правда, ему приходилось писать намного больше – у него еще и любовница была, которой он тоже ежедневно отправлял письма. Так вот мать в письмах писала: «Ты превосходно выглядел, ты похудел, тебе очень идет». Вот он – гротеск. Муж борется за то, чтобы остаться в живых, мы влачим жалкое существование, потому что всё потеряли, у матери нет никаких заработков. При этом она радуется тому, что муж хорошо выглядит. Хотя при попытке самоубийства – пытался вскрыть себе вены – он что-то повредил, поэтому придерживал одну руку другой. То есть на тот момент он был жалким ничтожеством во всех отношениях. А тут – хорошо выглядишь! Гротеск.