Татьяна Фрейденссон - Дети Третьего рейха [litres]

– Вы говорите о его попытках самоубийства. Их было две, – говорю я и лезу за планшетом в сумку. – Сейчас кое-что зачитаю…

Франк нервно хмыкает себе в усы и пытается на немецком, которого Эйзенштейн не понимает, пожаловаться тому на меня:

– Эта барышня со своим тщательным подходом пугает меня до одурения.

– Вы тоже меня пугаете, – говорю я Никласу.

– Да? – Франк, кажется, забавляется. – И чем же?

– Собою, – отвечаю я и, не давая ему ответить, тут же начинаю ему вольно переводить следующую фразу из «Нюрнбергских интервью» Леона Голденсона.

«У него было два шрама на шее с двух сторон на уровне щитовидного хряща – он сказал, что пытался покончить с собой в первый день плена (3 мая 1945 г.) в Тегернзее. Он повторил попытку самоубийства 5 мая 1945 года, разорвав вены на левой руке на локтевом сгибе и у запястья. У него до сих пор осталось неприятное ощущение в первых трех пальцах. “Я попытался покончить с собой, потому что пожертвовал всем ради Гитлера. И человек, ради которого мы пожертвовали всем, оставил нас в одиночестве. Если бы он покончил с собой четыре года назад, всё было бы в порядке”» 33 33 Голденсон. Интервью. С. 62— 63. .

– Если бы отец нормально покончил с собой, всё было бы в порядке, вот как я считаю, – замечает Франк, – но, с другой стороны, его тогда бы не судили. И хотя я против смертной казни, я искренне считаю, что мой отец ее заслужил. Если бы его не судили, я бы сам отдал его под суд. Наверное.

Наверное?

Франк продолжает:

– От секретарши отца, которая был его последней любовницей, я узнал, что в день ареста на столе в доме на Шлирзее лежал золотой или позолоченный пистолет, наверняка произведенный заключенными евреями. И я спросил фройляйн Кравчик, так ее звали, почему же отец не застрелился? Она мило улыбнулась мне и ответила: «Для этого он был слишком большим трусом». И я рад тому, что он был трусом, иначе бы его не судили. А в Тегернзее в начале мая он был избит американскими солдатами, которые незадолго перед этим освободили концлагерь Дахау, насмотрелись на горы трупов и в ярости устроили отцу, «польскому мяснику», публичную порку. Тогда он перерезал себе вены. Его кинули в грузовик и повезли в Берхтельсдорф в госпиталь, которым заведовали американцы. И по пути в больницу, прямо там в грузовике, он попытался гвоздем перерезать себе горло. Обе попытки, слава Богу, не удались, и он всё-таки смог предстать перед судом. Я думаю, я даже уверен, что поначалу ему казалось, что для него, государственного мужа, самым страшным наказанием может стать ссылка куда-нибудь в Голландию на лесопилку, как случилось с кайзером Вильгельмом. Но постепенно ему становилось понятно, что речь идет о его жизни. Он, как и любой другой, испытывал страх перед смертью. Поэтому он и принял в тюрьме крещение, стал «благоверным» католиком. Сидя на этом месте, я испытываю злость. Злость на то, как он себя вел. Его частичные признания так и остались жалкими попытками повиниться. Затем он стал во всём обвинять своего бывшего врага Гиммлера. Кстати, отца моего сильно ненавидел и Геббельс. В Берлине ходили слухи, что Геббельс сделал в своем дневнике следующую запись: «Франк возомнил себя королем Польши». Даже поговорка была о том, что на западе живут франки, французы то бишь, а на востоке наживается Франк – намек на коррупцию. Но Гитлер не любил сдавать своих старых соратников и держал его в Польше, а Шпеер, Гиммлер, Ламмерс и в первую очередь Борман хотели от моего отца избавиться. Кстати, в Берлине отца по праву называли пугалом. Он делал всё, что требовал Берлин. Свои сто фирменных костюмов он любил больше, чем людей. Уже после трети процесса, по крайней мере после того, как подсудимым показали фильм про Освенцим, они поняли, что у них нет никаких шансов. Причем шансов не из-за несправедливого суда. Они сидели в этом зале, на этой скамье. И смотрели, смотрели, смотрели все эти страшные документальные кадры, сделанные русскими, американцами…

«И внезапно смешливости этой пришел конец, когда командующий Донован объявил о демонстрации обнаруженного американскими войсками документального фильма о нацистских концентрационных лагерях. Мы с Келли стояли у скамьи подсудимых и наблюдали за обвиняемыми во время демонстрации документальной ленты… Франк во время первых кадров согласно кивает… Кейтель снимает наушники и искоса поглядывает на экран… Риббентроп зажмуривается, смотрит в сторону… Заукель лихорадочно оттирает со лба пот… Франк, судорожно сглотнув, пытается сдержать подступившие слезы… Геринг оперся на ограждение скамьи подсудимых, он с сонным видом лишь изредка поглядывает на экран… Франк бормочет: “Ужасно!” Розенберг беспокойно ерзает на своем месте, иногда бросает на экран быстрый взгляд исподлобья, опускает голову, снова поднимает взор, чтобы проверить реакцию остальных… Геринг с мрачным видом сидит, опершись на локоть… Штрейхер произносит: “Не верю я в это!” Геринг откашливается… Адвокаты издают стоны… Теперь Дахау… Франк горестно кивает: “Ужасно!”… Дёниц сидит, обхватив голову руками… Опустил голову и Кейтель… Франк грызет ногти… Функ горько рыдает при виде обнаженных женских трупов, сбрасываемых в яму, невольно прижимает руки ко рту…

Франк находился в крайне подавленном состоянии, но когда мы упомянули о фильме, он от душившего его стыда и гнева тут же залился слезами… Мы его спросили, не надо ли ему снотворного. В ответ он лишь покачал головой.

– Нет, благодарю. Если я не засну, я смогу молиться (в искренности Франка сомневаться не приходилось)» 34 34 Гилберг. Дневник. С. 55— 58. .

Никлас Франк, положив руки перед собою на кафедру скамьи, сказал:

– В этом зале отец увидел воочию, что натворил!

Я замечаю:

– Но он же и отдал в руки суда неопровержимые доказательства своей вины. Страшные дневники, которые вел много лет и в которых описывал свои преступления. Он мог их сжечь, мог что угодно с ними сделать, но отдал в руки судей самую главную улику против себя…

Из дневника Ганса Франка:

«Прежде чем германский народ окажется перед лицом всеобщего голода, пусть голод коснется оккупированных территорий и тех, кто их населяет … Эти районы – военный трофей Германского рейха … Я не побоялся заявить о том, что в случае гибели одного немца должна быть расстреляна сотня поляков» 35 35 Там же. С. 146. .

Никлас усмехается:

– Ну да, он просто дурак, что отдал их. Хотя, наверное, всё было правильно.

Не поняла, он что – осудил отца за то, что тот предоставил доказательства своей вины?

«“Во мне будто живут два человека, – говорил Ганс Франк. – Я сам, Франк, которого вы видите перед собой. И другой Франк – нацистский фюрер. Как будто во мне присутствуют два разных человека… Захватывающе, да?” (Очень, если рассматривать в аспекте шизоидного состояния, заметил психолог Гилберт.)