Татьяна Фрейденссон - Дети Третьего рейха [litres]

Франк вдруг отвернулся от студентов и запрокинул голову, дротиком воткнув свой взор в огромное распятие, висящее над судейской кафедрой. Голос его окреп, лысое официальное лицо, я заметила, платком смахнуло со лба пот. Франк заговорил, словно обращаясь к распятию:

– Бог, если таковой существует, только усмехнулся бы на молитвы отца. Кто-то даже написал, что в тюрьме Ганс Франк заменил Гитлера Богом. Да, до этого он самым ничтожным образом молился на Гитлера, теперь – на Бога, католического, кстати.

По всем законам жанра в тот момент крест должен был сорваться со стены и с громким стуком рухнуть на судебную кафедру, но вместо этого в зале повисла тишина. У одной особо чувствительной блондинки от экспрессии Франка и мрачности момента глаза подернулись слезами и приоткрылся рот. Все были обескуражены. Все замерли. На лицах студентов застыли самые разные выражения – восторг, ужас, брезгливость, восхищение, страх, всё вместе и во всех возможных комбинациях.

Франк отвернулся от распятия и буднично поинтересовался:

– Еще есть какие-то вопросы?

– У меня, – осторожно вступила рыженькая студентка, та самая, которой однокурсница не дала слова. – Вы так говорите об отце, будто находитесь с ним в состоянии войны… Возможно ли, образно выражаясь, заключение мира между вами и вашим отцом?

Это она четко подметила, рыженькая. Франк вздохнул.

– Нет, – ответил он и умолк на несколько секунд, словно что-то обдумывая, – нет, не возможно. Жертвы не дают сделать мне этого. Я родился в 39-м, первые фотографии жертв увидел в шесть лет. А когда отца казнили, мне было семь. Тогда начали выходить первые демократические газеты. В них публиковались фотографии – трупы, трупы, горы трупов. Тела детей моего возраста. А в подписях к фотографиям практически всегда упоминалась Польша. Это была Польша времен Франка. Я тогда испытал настоящий шок, которого никогда не забуду. Затем я начал уже свои расследования, которые только подтверждали, что отец участвовал в уничтожении невинных людей. Никогда не забуду историю, в которой описывалось, как один эсэсовец в краковском гетто схватил ребенка за ноги, размахнулся и разбил его голову о стену. Каждый раз, думая об этом, я испытываю ужас. В великолепно проведенном перекрестном допросе, который вел старший советник юстиции Смирнов, отец признал свою вину, правда, потом сразу же отказался от своих слов. Я вам рекомендую прочитать протоколы допросов Нюрнбергского процесса. Уже только по стилистике видно, насколько жалкими и трусливыми были эти люди. Они не хотели ничего знать. Они пытались переложить всю вину на верхушку – Гитлера, Гиммлера и Бормана, которых, кстати, на процессе не было. А отец, только что признавшись, стал всё отрицать, увиливать, мол, официально о лагерях смерти он узнал только в 44-м году. В ответ на это Смирнов показывал ему документы, подписанные отцом еще в 43-м. «Да, – признавался тот, – но это было неофициально». Он был жалок. А у меня как его сына такое поведение вызывает только презрение. Так что простить его я не смогу.

– Значит, и молодые поколения несут за эти преступления вину? – снова подала голос черноволосая студентка.

Франк охнул, спохватившись, что его поняли неверно:

– Нет, ни в коей мере! Сотни тысяч немцев кричали «Хайль Гитлер!» и в то же время отказывались от активного участия в преступлениях. Если бы мой отец стал хотя бы таким «внутренним эмигрантом»…

– А что ваша мама? Как она относилась ко всему этому? Знала ли она, что творил отец? – поинтересовался тощий парень, стоящий за наблюдательной рыжей студенткой.

– Вам что, правда интересно? – Франк медленно оглядел зал и остановил свой взгляд на мне.

Я кивнула ему. И жестом показала на часы, давая понять, что разговор со студентами пора потихоньку заканчивать. Но ему, как поезду, взявшему большой разгон, было трудно остановиться, несмотря на то что я тянула руку к условному стоп-крану.

Итак, с начала беседы со студентами прошло полчаса. В зале опять тишина – все ждут рассказа Франка о его матери.

Никлас начинает, как обычно, издалека:

– Матери, – произносит он и держит театральную паузу, оглядывая всех собравшихся, – матери – одна из темных страниц нацистской Германии. Как вели себя немецкие матери, бабушки и прабабушки? Если среди ваших родственников есть хоть кто-то, кто жил в те времена, спросите их, что они знали, что они видели? Но, предупреждаю, это будет очень трудно. Вы не можете представить, сколько мне пришлось съесть пирожных, когда я расспрашивал тетку: «Тетя Маргот, давай, рассказывай». – «Ники, съешь лучше пирожное. Зачем тебе это? Ты тогда не жил, ты не сможешь ничего понять». Мой отец в тюрьме любил говаривать: «Это были дикие годы». Но ведь и в дикие годы десять заповедей никуда не деваются, даже если ты атеист. Вернемся к немецким матерям. Рассказывали, как в мясной лавке немка могла запросто перегнуться через прилавок и дать пощечину продавщице-полячке, если ей вдруг показалось, что та обслуживает очень медленно. Немецкие женщины вели себя ничуть не лучше немецких мужчин. А самое интересное – это то, что после войны немецкие женщины умели лучше молчать. Так к чему я веду?

– К матери, – напоминает Никласу нестройный хор голосов.

Франк присаживается на угол одного из столов, расставленных по залу. Со стороны всё выглядит так, словно ему всё больше удовольствия приносит то, что сейчас происходит вокруг. Он лукаво улыбается, и взгляд его скользит по лицам студентов, по убранству зала и замирает, обратившись в себя. Он медленно начинает очередной рассказ:

– Когда весной 1945 года пришли американские войска, наше поместье Шобернхоф на озере Шлирзее было разграблено за две ночи. Но не американцами, дом разграбили угнанные в Германию рабочие из Польши и, кажется, Украины. Мы, дети, сбежали с матерью. А когда опасность миновала, на следующий день мы отправились обратно, но сумку мать оставила у знакомой. Через некоторое время, осенью 1945-го, она попросила подругу принести ей эту сумку обратно. Та возьми и загляни в сумку. Это трудно представить: она была набита драгоценностями, которые мать награбила в Польше, в Кракове, Варшаве у евреев. И как ни в чем не бывало мать стала их продавать. На Шлирзее был специальный дом для вынужденных переселенцев, выживших заключенных концлагерей, евреев. Их там регистрировали, оформляли документы и отправляли по домам. И вот моя мать отправлялась туда на синем велосипеде, который почему-то не унесли, и продавала украшения. У евреев были очень хорошие связи, они расплачивались маслом, мукой, другими вещами, за те драгоценности, которые у них же в принципе и были украдены. Но и для них это было очень выгодно, потому что мать собирала не просто побрякушки, а дорогие украшения. Таким способом она поначалу обеспечивала наше существование, существование своих пятерых детей…