Татьяна Фрейденссон - Дети Третьего рейха [litres]

– Привет, я Никлас Франк, надеюсь, что я вам не помешаю. Мы хотели немного тут поснимать для российского телевидения, так что спасибо, что разрешили начать сейчас…

Невысокий лысый очкарик лет пятидесяти, в рубашке, галстуке и пиджаке свободного кроя в один скачок оказался рядом с Никласом и прошептал ему в ухо то, что я частично расслышала: «После того, как нам сообщили, что вы здесь, мы с ребятами обсудили вашего отца… и… если вы не возражаете… не будете ли вы столь любезны ответить на несколько вопросов».

– Ладно, только недолго, у меня не так много времени, – любезно ответил Франк и нелюбезно покосился на свои наручные часы.

Пока Сергей шептал оператору о том, как и что снимать, Никлас прошел в центр зала к студентам и, переминаясь с ноги на ногу, снова поглядел на часы. Я обвела взглядом зал. На кинохронике он казался много больше, раза в два. Массивная отделка из темного дерева занимает чуть больше двух третей боковых стен. Деревянный резной потолок, четыре огромные люстры, сталактитами свисающие с него.

Свет в зале не горит – нет нужды, потому что в окна бьет мягкая серость нюрнбергского полудня. Дневной свет падает на деревянные скамьи, на которых сидели подсудимые. Посредине, между рядами скамей, рассеченных проходом на две части, в стене можно заметить створки лифта, в котором в зал суда по одному доставляли обвиняемых. Длинный деревянный стол для судей расположен перпендикулярно скамье подсудимых, – местоположение судебной кафедры с сороковых годов изменилось, так что два судейских входа, обрамленных массивным зеленым камнем, оказались по бокам кафедры, над которой под потолком зависло огромное деревянное распятие. Во время Нюрнбергского процесса распятия, разумеется, не было.

Скользнув взглядом по напряженным смышленым лицам студентов, я отметила, что в большинстве своем это девушки, парней в группе всего несколько. Но всем ребятам крайне любопытен Франк, отец которого, по признанию самого Никласа, «всей своей жизнью способствовал появлению Гаагского международного трибунала, который судит преступления против человечности, например в Руанде. Наверно, в этом единственная заслуга моего отца, прожившего жизнь преступника».

– Можно я задам вопрос? – Одна остроносенькая студентка, с блестящими черными глазами, невысокого роста, пробралась к Никласу через стену своих однокурсников и нарушила тишину, повисшую в зале.

– Пожалуйста, – ответил Никлас сдержанно, но любезно – показалось, что в его голосе послышалось удовлетворение от того, что он вызывает такой интерес у молодежи. Девчушка продолжила чуть смелее:

– Сколько раз вы бывали в этом месте? И как меняются ваши ощущения с каждым новым разом, когда вы оказываетесь здесь, – ведь, кажется, вон на той скамье подсудимых сидел ваш отец?

Франк, проследив за ее рукой, обернулся к пустой скамье и кивнул, словно кому-то невидимому на скамье:

– Именно так. На первом ряду.

Откашлявшись, как оратор, которому предстоит говорить речь, Никлас медленно начал свой рассказ:

– Я здесь в четвертый или пятый раз – в зале №600. И для меня это, конечно, не то место, которому можно поклоняться. Каждый раз, когда я прихожу сюда, всё словно оживает, в том числе и боль. Не потому, что здесь, в соседнем здании, был повешен мой отец, а потому, как он вел себя именно тут, в зале суда. Мягко говоря, это было поведение труса. Восемнадцатого апреля 1946 года, в четверг, он неожиданно заявил о признании вины. При этом связал свою вину с виной всей Германии. Мол, должна пройти еще тысяча лет, прежде чем Германия сможет избавиться от бремени этой вины. Очень трусливый и лживый ход – распространить предъявленное ему лично обвинение на миллионы остальных немцев. Но даже от этого, весьма условного признания вины, он отказался в своем последнем слове. И отсюда, со скамьи подсудимых, заявил: «После того как я услышал здесь об ужасных преступлениях, совершенных поляками, чехами, русскими в отношении немцев, то могу утверждать, что вина Германии, которую, как я считал, она будет нести еще тысячу лет, – эта вина Германии уже полностью погашена». Мне этого не понять. Процесс шел целый год. Здесь всем, в том числе обвиняемым, демонстрировали кадры из Освенцима. Здесь им были предъявлены неопровержимые улики и железные доказательства вины немцев, шедших за Гитлером, за такими, как Франк. Ни намека на раскаяние не было в его словах.

Черноволосая девчушка отчаянно не хотела уступать вахту рыжеватой длинноволосой подруге, которая осторожно подняла руку, чтобы о чем-то спросить Никласа. Но черноволосая перебила ее:

– Известно, что ваш отец раскаялся на процессе. И, кажется, крестился. Может ли быть так, чтобы человек, который принял веру и раскаивался, притворялся?

– Может, – кивнул Франк, – когда речь идет о моем отце. Он крестился в 1945 году в тюрьме. Крестил его отец Сикстус О’Коннор. И после этого отец стал очень набожным. Можно сказать, это было бегством в веру. И в письмах своих жене, детям он ни разу не признался: «Да, я виновен». Не написал о том, что он видел доказательства того, что вел ужасную, преступную жизнь. Нет. Что вы! Он предпочел бегство в религию: Иисус Христос, Спаситель, Избавитель. Крестился в католической церкви.

Несмотря на обращение в веру, он так и не смог признаться в своей вине ни себе, ни своей семье.

«А еще Ганс Франк, генерал-губернатор Польши, описывал свои чудовищные зверства в дневнике. Но в Нюрнберге признался во всех преступлениях, отрекся от них и стал ярым католиком; ему не изменила способность верить истово и даже фанатично» 31 31 Шпеер. Шпандау. С. 15. .

«Религия – великое утешение, а теперь – мое единственное. Сегодня я, как ребенок, радуюсь предстоящему Рождеству. Знаете, иногда я себя спрашиваю на самом что ни на есть глубоком подсознательном уровне: а может, вся эта вера в потустороннее бытие не просто фантазия, а может, жизнь и не кончается стылой могилой? Бац! Всё! И всё же хорошо, что вот так, до самого конца будешь верить в эту иллюзию. Кто знает? (Теперь мне впервые за два месяца стали понятны причины, заставившие Франка перейти в католичество и которые в период изоляции его в камере до начала процесса свидетельствовали о его искреннем раскаянии)» 32 32 Гилберт. Дневник. С. 106. .

Никлас вдохновенно продолжал отвечать на вопрос темноволосой студентки:

– В письме адвокату Зайделю – оно, кстати, хранится в Государственном архиве в Мюнхене – мой отец просил его, чтобы тот постарался восстановить его «доброе» имя в Германии, писал о том, что он не преступник. Меня, ребенка, уже тогда это раздражало в его письмах. Мать получает очередное письмо из Нюрнберга от отца, а я могу наперед сказать, что каждое слово в нем – ложь: «мой Бог, мой Спаситель» и всё в том же духе. Неприятно. Вполне возможно, что перед страхом смерти люди пытаются найти утешение в религии, да и год в одиночной камере провести тоже не очень легко. Но я должен сказать, меня это нисколько не волнует.