Михаил Алексеев - «Верный Вам Рамзай». Книга 1. Рихард Зорге и советская военная разведка в Японии 1933-1938 годы

Особо важные, практически ценные информации были добыты резидентурой в наиболее ответственный непосредственно предвоенный период, а также в течение первых месяцев после начала войны <���…>».

Но в 1939 году на допросах Сироткин показывал, искренне и нисколько в том не сомневаясь, что Зорге — шпион, заодно признавая, что и сам являлся «японским шпионом».

В докладной записке от 10 октября 1964 г. на имя Заместителя начальника ГРУ Генштаба генерал-полковника Мамсурова Сироткин писал: «В июне 1937 года я возвратился из Японии (в марте 1936 г. М.И. Сироткин был отправлен на стажировку в Японию для изучения японского языка. — М.А. ) и был назначен начальником отделения, в котором теперь уже были объединены и агентура, и информация.

Вместе с делами резидентуры “Рамзая” я, конечно, принял и характеристики, данные ему ПОКЛАДОКОМ и КАРИНЫМ.

Вскоре развернулась “кампания” арестов и смены руководящих работников Управления.

После одной из очередных смен руководства РУ нам было объяснено, что главным руководителем и “патроном” РУ назначен ЕЖОВ (здесь и далее выделено мной. — М.А. ). Началась “проверка” всей нелегальной сети, отзывы и аресты нелегалов. Соответственно усилился и нажим на резидентуру “Рамзая”, требования оценок и справок на всех работников резидентуры. В основном этим ведал зам. начальника отдела, но временами требовали справок и от нас, начальников отделений. Не раз вызывали и меня и к начальнику отдела, и непосредственно к начальнику Управления и требовали срочных справок, выписок, оценок на различных работников. Хотя я не меньше других находился под “гипнотическим” воздействием отзывов ПОКЛАДОКА и КАРИНА, я не мог не испытывать сомнений и колебаний, наблюдая ежедневно двойственность в оценке «Рамзая» и его работы. С одной стороны, его считали расшифрованным и работающим под контролем японцев, с другой — присылаемые им материалы и донесения получали нередко высокую оценку и сообщались, как достоверные и важные, высшему командованию и правительству.

При всей неразберихе, царившей тогда в Управлении, я не мог не сознавать, что вся информационная работа по Японии держится в нашем отделении только на материалах и донесениях “Рамзая”, так как, кроме его резидентуры, у нас в Японии настоящей агентуры нет. Каковы бы ни были подозрения и сомнения относительно “Рамзая”, связи его с германским посольством и ОДЗАКИ казались мне слишком ценными и перспективными для того, чтобы все это ликвидировать.

Мне было сообщено о намечаемом решении руководства: «Рамзая» отозвать, резидентуру ликвидировать. Было предложено продумать порядок организации этого дела. “Рамзаю” было сообщено о предполагаемом отзыве его. Однако ничего конкретного пока не предпринималось, была отозвана лишь “ИНГРИД”.

Но внимание к руководству резидентурой со стороны Центра резко ослабло. Резидентура сидела без денег. “Рамзай” присылал настойчивые и тревожные запросы и просьбы, но все это оставалось без ответа.

Подобное состояние неопределенности не могло не нервировать меня, и на одном из писем “Рамзая” (это было осенью или в конце 1937 года) я написал свое заключение — мнение для доклада руководству. Я просил решить вопрос с резидентурой, так как такое ненормальное положение не может продолжаться: несколько месяцев назад “Рамзаю” обещали орден, объявляли благодарность и расхваливали его работу, а теперь сообщили о намечаемом отзыве, оставили резидентуру без денег, не даем никаких указаний. Если резидентуру сохраним, то надо срочно снабдить ее деньгами, а “Рамзаю” послать ободряющее письмо с указаниями по работе, так как существующее неопределенное положение не отвечает интересам дела (точно формулировку я не помню — этот документ сохранился в архивном деле резидентуры).

Через несколько дней я явился к начальнику РУ для получения визы на какой-то телеграмме. Начальником РУ в это время был ГЕНДИН (мне неизвестна его политическая физиономия и характер его деятельности в органах МВД, откуда он к нам был прислан, но, по моему мнению, он был одним из наиболее дельных и толковых начальников РУ — «временщиков» того периода. Его указания отличались продуманностью и конкретностью, он не уходил от решения сложных вопросов, проявляя уверенность и самостоятельность).

Подписав телеграмму, он вынул из папки письмо Рамзая с моей подписью и спросил: “Вы просите решения, а Ваше-то личное мнение каково?”.

Я ответил, что мне известны все компрометирующие «Рамзая» документы, но все же его резидентура добывает ценные материалы, которые мы даем в “спецсообщениях”, а ликвидировав резидентуру, мы не будем иметь в Японии вообще ничего. Мое мнение: нельзя ли оставить резидентуру как бы “для проверки”, а донесения “Рамзая” тщательно контролировать.

Я уловил, что мое мнение весьма удовлетворило ГЕНДИНА. Он переспросил: “Для проверки? Ну ладно, подумаем”. Через некоторое время мне сообщили решение: “Резидентуру “Рамзая” сохранить для выявления тенденции дезинформации. Получаемые от него материалы строго анализировать и проверять. “Рамзая” срочно обеспечить деньгами, написать ему ободряющее письмо, организовать встречу “Рамзая” с нашим связником вне Японии — в Маниле, Гонконге или Сингапуре”. Я рассказываю об этом совсем не для того, чтобы выпятить какие-либо мои заслуги в деле сохранения резидентуры — вопрос этот окончательно решался, конечно, не мною. Я упоминаю об этом разговоре потому, что это важно для увязки с моей последующей “предательской” деятельностью в роли “изменника Родины”, “японского агента”, о чем будет сказано ниже. “Рамзаю” были пересланы деньги, даны указания. Резидентура продолжала работу. От меня больше не требовали справок и характеристик… Я продолжал работать в качестве начальника отделения до ноября 1938 года, не догадываясь, что уже имею скрытый штамп «не заслуживающего политического доверия» и что вопросы относительно резидентуры «Рамзая» обсуждаются уже без моего участия. Я не чувствовал, никакого недоверия и со стороны моего непосредственного начальника — начальника отдела полковника ХАБАЗОВА Н.В. Наоборот, в октябре 1938 года ХАБАЗОВ сообщил мне о представлении меня к правительственной награде и очередному званию полковника и спросил мое согласие на поездку в Японию в качестве ВАТа, сказав, что уже имел разговор о моей кандидатуре и не встретил возражений. Однако ХАБАЗОВ, видимо, был “в стороне от событий“. В середине ноября он вызвал меня в кабинет и, разведя руками, предложил сдать дела ПОПОВУ П.А., показав мне полученный приказ об увольнении меня из армии “за невозможностью соответствующего использования”. Я был уволен и в течение года ходил без дела, безуспешно пытаясь устроиться на работу, а в октябре 1939 года был арестован».