Дэвид Вейс - «Нагим пришел я...»

– Да, конечно. А что? Огюст пожал плечами.

– Это одна из ваших копий, Роден?

– Что значит – моих копий? – вдруг рассердился Огюст.

– Но ведь вы подмастерье?

Подавленность и уныние вновь овладели Огюстом.

– Да. Можно получить гонорар?

Пикан заколебался, но Огюст не двигался с места, и литейщик медленно отсчитал пятьдесят франков. Огюст не уходил. Пикан сердито спросил:

– Что вам еще?

– За такую скульптуру мосье Беллез получает семьдесят пять.

– А вы совершенно уверены, что это его замысел?

– Конечно. Разве вы сами не видите? Пикан вновь ощупал статуэтку и сказал:

– Груди и бедра несколько шире, плотней, чем обычно. – И добавил с понимающей усмешкой: – Видно, наш мэтр нашел достойную вдохновительницу и увлекся. Но подпись его.

– Он будет очень рассержен, когда узнает, что ему заплатили всего пятьдесят франков.

Мастер отсчитал еще двадцать пять, на этот раз совсем медленно.

Огюст поблагодарил:

– Спасибо, мосье. – Никогда не получал он столько денег за один день работы.

Пикан потребовал, чтобы Роден оставил ему расписку.

Отправив пятьдесят франков Розе, Огюст вернулся в мастерскую. Он пытался было продолжать работу и позабыть о своем проступке, как-то загладить свою вину перед Каррье-Беллезом, но мысли не давали ему покоя.

Через неделю от Розы пришло длинное письмо, в котором она благодарила за присланные деньги, – это спасло их от голода. Они достали у перекупщика яиц и кролика, приготовили сытное рагу, и Мама ела с аппетитом; все они готовы расцеловать его. Маме немного лучше, и если бы он сумел прислать еще немного, Мама, может быть, тогда выздоровеет.

Он раздумывал, как бы сбыть литейщику еще одну фигурку, когда его позвали к Каррье-Беллезу. Там был и мосье Пикан со статуэткой, которую Огюст подписал именем хозяина.

Каррье-Беллез, вне себя от бешенства, обвинил Огюста в подделке. Огюст молча ждал. Сейчас будет навсегда положен конец его карьере скульптора.

– Знаете, Роден, ведь я могу засадить вас в тюрьму.

– А как насчет платы? За эту неделю я сделал три фигуры.

– На что вам деньги в тюрьме? – Но я их заработал.

– Мосье Пикан засвидетельствует, что вы подделали мою подпись. Верно, мосье Пикан?

– Да. – Мастер кивнул головой.

– Вы больше у меня не работаете.

– Из-за того, что я подписал свою собственную работу?

– Мою работу. Сами вы не заработаете и пяти франков.

Огюст молчал.

– Вы это сделали потому, что завидуете моей славе, – заключил Каррье-Беллез.

– Я сделал это потому, что мне надоело заниматься ерундой. Ведь это моя работа, по-настоящему моя.

– Да вы анархист! – возопил Каррье-Беллез. – Вы покушаетесь на чужую собственность. Вам действительно место в тюрьме.

Он ждал, что Огюст будет просить прощения, но Огюст не мог мог выдавить из себя ни слова.

Каррье-Беллез заколебался. Решив, что судебный процесс может вызвать скандал и раскрыть секреты его производства, он сказал:

– Как бы там ни было, терпению моему конец. Прошу вас немедленно удалиться, иначе я вызову полицию.

Вернувшись в свою комнату, Огюст прежде всего пересчитал деньги, осталось семнадцать франков. Роза прислала еще одно письмо с просьбой о деньгах. Маме снова стало хуже, а у него даже нет денег на билет. Следующие два дня он лихорадочно бегал по городу, раздумывая, как поступить. Сообщения о положении в Париже стали более успокоительными: бои прекратились, и в город начали ввозить продовольствие. Огюст сидел у себя в комнате и терзался мрачными мыслями. «Что со мной? – спрашивал он себя. – Я решил всю жизнь отдать искусству, но для меня там нет места. В чем я ошибся? В чем согрешил? Кого обидел?»

Он услышал, как отворилась дверь. Наверное, привратник, пришел требовать плату за комнату, но как может он расстаться с последними франками? На пороге стоял Жозеф Ван Расбург [41]. Расбург тоже работал подмастерьем у Каррье-Беллеза.

Приземистый, коренастый светловолосый голландец, уроженец Амстердама, Ван Расбург был чуть старше Огюста. Он прослышал, что Огюста прогнали, и счел это рукой судьбы.

– Вы, Роден, отличный работник, а у меня большие связи, – сказал Ван Расбург. – Я уже давно подумывал уйти от Каррье-Беллеза, но одному мне не сладить.

– Вам нужен помощник? – с горечью спросил Огюст. Он был готов на любые условия, на самые нищенские.

– Мне нужен партнер, друг мой.

– А почему именно я? У меня ни средств, ни друзей.

– Зато самые сильные, самые ловкие и умелые руки во всей мастерской. Заказы-то я добуду, но их надо выполнять. Мне нужно, чтобы кто-то справлялся в мастерской.

– А вы займетесь продажей?

– Мы оба, Роден. Я буду подписывать все работы, предназначенные для продажи в Бельгии, а вы – все, что для Франции.

– А сколько мне за это?

– Доход пополам. Мы ведь будем партнерами. Огюст был удивлен и заподозрил неладное.

– Но я же сказал, у меня нет денег, чтобы вложить в дело, я…

Жозеф Ван Расбург убедительно сказал:

– Я хочу, чтобы наша работа была самой лучшей. А помощника лучше вас не сыскать. Вы очень опытный скульптор, быстро работаете и знаете. на что спрос. У вас удивительное умение, Роден, У Каррье-Беллеза мы были тому свидетелями.

– А вы знаете, за что меня прогнали? Ван Расбург рассмеялся.

– Нам рассказали, чтобы другим неповадно было. Да только кто кого подделал?

– Я рад, что вы так обо мне думаете, но мне немедленно нужны деньги.

– Большую часть моих сбережений я потратил на мастерскую, но я могу одолжить вам немного на комнату и еду.

– А чтобы съездить в Париж?

Ван Расбург сразу стал очень серьезным.

– Подпишем контракт, все без обмана. Условия будут для нас выгодные. Может, я и не такой хороший скульптор, как вы, но в коммерческих делах разбираюсь лучше. Сколько вам надо?

– Это не для меня, для родных в Париже.

Ван Расбург дал Огюсту пятьдесят франков со словами:

– Если бы мог, дал бы больше, да только почти все ушло на мастерскую.

Огюст невнятно пробормотал:

– Как мне отблагодарить вас, мосье?

– Работой. Вы ведь знаете, благодарность можно выразить по-разному и работать тоже по-разному.

– Так по рукам, Роден?

Спустя несколько дней Огюст подписал с Ван Pасбургом контракт.

Огюст уже чувствовал себя человеком, которого предало любимое искусство и который взглянул в лицо смерти, как вдруг искусство сжалилось и вернуло его к жизни. Он словно пробудился от долгого, тяжелого сна. «Жизнь надо подчинять себе, – думал он, – жизнь надо строить». Он рисовал и делал наброски и лепил, как человек, после долгого перерыва вернувшийся к любимому делу. Они получали много заказов, и хотя от них не требовали ничего необычного, Огюст умел придавать своим работам собственный, неповторимый характер.