Дэвид Вейс - «Нагим пришел я...»

Теперь Огюст готов был бороться самым доступным ему способом, при помощи искусства. Но дома его ждало слишком много забот. Мама совсем ослабла от оспы и недоедания; у Папы так ухудшилось зрение, что он почти ничего не видел и едва двигался; тети Терезы не было в Париже, она добивалась освобождения одного из своих сыновей из лагеря военнопленных под Седаном. Все семейные заботы тяжелым бременем легли на плечи Розы.

Она сказала потрясенному Огюсту:

– Просто чудо, что мы выжили, – Но гордилась тем, что сумела прокормить семью. – Ели мы все без разбора – кошек, собак, крыс, всякие корешки, траву, не брезговали и порченым. Достанешь кусок конины – и счастлив. Ужасно было.

– А мои статуи? – он был уверен, что они все погибли.

– Целы и невредимы. Я никому не позволяла и близко к ним подходить.

Он не поверил.

– И ничего не треснуло? Не развалилось?

– Ничего. Я их все закутала. Каждое утро и вечер проверяла, все ли в порядке. Я за ними ходила, как ты меня учил, дорогой.

Он осмотрел фигуры и убедился, что это правда. Роза меняла тряпки, чтобы глина не рассохлась. Она обрызгивала их водой, но в меру, чтобы глина не размякла. Она без устали сметала пыль с нескольких бронзовых фигур. Вся мастерская содержалась в идеальном порядке. Зря он обидел милую Розу. Охваченный внезапным порывом чувств, Огюст обнял ее за плечи и притянул к себе, не зная, как выразить свою благодарность. Он нежно поцеловал ее, но так и не похвалил. Не умел он говорить приятные вещи.

Больная Мама ждала его, лежа в кровати. Слезы навернулись у него на глаза, когда он ее обнял; вид у нее был ужасный, кожа да кости, – за последние месяцы совсем постарела. И Папа, который пытался скрыть слезы, тоже очень сдал. Такой беспомощный и усталый.

Но когда Роза привела в спальню маленького Огюста, дедушка и бабушка сразу оживились – в этом малыше заключался весь смысл их жизни.

Следующие несколько дней Огюст бродил по Парижу в поисках работы. Как-то в один из промозглых дней он встретил Фантена, который оставался в Париже во время осады.

Они остановились на улице Бонапарт, у церкви Сен-Сульпис, в которую попал немецкий снаряд, и Фантен, захлебываясь, рассказывал новости о друзьях. Он говорил заинтересованному Огюсту:

– Удивительно, как все перепуталось. Вот, например, Мане, какой был ярый республиканец, а пошел добровольцем в артиллерию национальной гвардии, а Дега – ярый противник республики – записался в пехоту национальной гвардии, и его из-за плохого зрения перевели тоже в артиллерию. Так вот, были у них разные взгляды, а оказались они в одном месте. Или Ренуар, ты знаешь – мухи не обидит, и тот не выдержал, пошел добровольцем, хотел прямо в бой, а его назначили к кирасирам, ходить за лошадьми. А он в этом ничего не смыслит – он их даже не пишет, – и, как я слыхал, ему и выстрелить не пришлось ни разу.

– Ну а остальные?

– Легро перед самой войной перебрался в Лондон, преподает, и Моне туда же подался от военной службы. Сезанн по той же причине вернулся в Экс, так мне вроде говорили, а Далу откупился от военной службы.

– А ты?

– Меня не взяли. Здоровье. Сказали, что слабые легкие. – Огюст подумал, что по виду не скажешь, но промолчал.

А Фантен все не умолкал:

– Осада была просто ужас. Одно время казалось, что немцы совсем разнесут Париж. Я и не надеялся, что кто-нибудь из нас выживет. А ты что думаешь делать, Роден? Ведь не собираешься вернуться к Каррье-Беллезу? Я слыхал, что он вовремя перебрался в нейтральную Бельгию, в самом начале войны.

Огюст пожал плечами. После пребывания в армии руки огрубели и были обморожены, и он сомневался, что когда-нибудь сможет снова лепить. И все же жаждал доказать с помощью искусства, что немцы не сломили его дух.

Фантен спросил:

– Ну, как там, в национальной гвардии?

– Холодно. Очень холодно. До сих пор не согрелся.

Спустя неделю Каррье-Беллез предложил Огюсту работу в Брюсселе. Огюст хотел было отказаться, он презирал и эту работу и самого Каррье-Беллеза, но в кармане не было ни сантима, а в Париже все еще не хватало еды, и он был бы лишним ртом в семье, да, кроме того, сколько он ни искал работу, так ничего не мог найти. Выхода не было, и пришлось принять предложение.

Все родные были огорчены, даже Папа, он так радовался возвращению Огюста.

Утром, в день отъезда, Папа вдруг расцеловал его в обе щеки, похвалил его новую бородку и сказал прерывающимся голосом:

– Мой дорогой мальчик, ты ведь ненадолго в Брюссель? Скоро вернешься?

– Да, Папа, – сказал Огюст. – Всего месяца на два, на три.

Роза было заплакала, но, увидев, что Огюст нахмурился, сдержалась.

– Ты будешь нам писать, дорогой? – спросила она.

– Я буду писать вам всем, – ответил он.

– Пиши Розе, этого достаточно, – сказал Папа. – А тетя Тереза будет читать нам письма.

– Не беспокойтесь обо мне, – сказал Огюст, – ничего со мной не случится.

Они стояли у кровати Мамы, и Мама, собравшись с силами, сказала:

– Что ж, будем ждать.

Огюст с беспокойством смотрел на Маму. Его мучило предчувствие, что если он уедет, он уже не увидит ее, такая она была истощенная и слабая. Но поздно менять решение, да и деньги нужны как никогда.

Роза приподняла пятилетнего маленького Огюста и сказала:

– Поцелуй папу, деточка.

Маленький Огюст подчинился, но губы у отца были словно неживые.

Огюст, почувствовав, как ребенок сжался в комок, принялся раскачивать его на руках, мальчик улыбнулся, и все тоже засмеялись, даже Мама. И вдруг большой Огюст и маленький Огюст бросились друг другу в объятия, – это было их первое искреннее объятие за всю жизнь, и Роза прошептала:

– Береги себя, дорогой. Очень тебя прошу. Огюст ответил:

– Хорошо. Я скоро вернусь. Как только удастся что-нибудь скопить.

Папа сказал:

– Все парижане возвращаются в Париж.

– Даже те, что родились в Нормандии? – спросил Огюст.

– Господи! Да хоть в Лотарингии! – воскликнул Папа и бросил лукавый взгляд на Розу. – Эх, будь сейчас жива святая Жанна, ни за что бы не отдали Лотарингию пруссакам. Этим подлецам.

Мама протянула сыну руку и, не скрывая своих чувств, что случалось редко, тихо сказала:

– Не надрывайся слишком, милый, и не отчаивайся. Целая жизнь впереди. Ты знаешь, Родены живут долго.

– И твои родственники тоже, – сказал Огюст. Мама устало улыбнулась и коснулась рукой его лица, там, где выросла бородка.

Огюст прижался губами к ее руке.

– Мы будем считать дни до твоего возвращения, – сказала Роза.

– Да, – сказал Огюст. – А теперь пора. – В дверях он прислонился к холодной каменной стене дома, и его охватил озноб. Внезапно представилась картина из дантовского «Ада»: сколько еще придется им перетерпеть, прежде чем он снова вернется? Он с силой тряхнул головой, стараясь отогнать страхи, повернулся к Розе и со спокойной уверенностью – Роза не слышала такого властного тона с тех пор, как он закончил «Вакханку», – сказал ей: