Алексей Малобродский - Следствие разберется [Хроники «театрального дела»] [litres]

СИЗО 77/1 расположен в комплексе старых зданий. Он гораздо больше «кремлёвки», несколько корпусов. Меня поместили в шестой корпус, один из так называемых спецблоков. Кроме него, есть «большой спец» и «малый спец», общий корпус, больница. В больнице лечат арестантов, в том числе женщин, из разных московских изоляторов. Вырубленное на трудно достижимой высоте в стене метровой толщины окошко моей камеры выходило на общий корпус и больницу. С внешней стороны его загораживал большой экран, вроде тех, что вдоль магистралей заглушают автомобильный шум. Вероятно, преследовалась цель исключить общение между заключёнными. Смысла в этом, как и в большинстве подобных мероприятий в системе исполнения наказаний, не было никакого: и без того убогое освещение становилось ещё хуже, а слышимость оставалась отличной. Перекличка между камерами и корпусами оживлялась к вечеру. Вернувшиеся из судов сообщали новости о себе и о тех, кого встречали на сборках и в автозаках, передавали приветы из других СИЗО, сообщали, кого и на сколько осудили, кто ушёл на этап, кого перевели в другую камеру, кто попал на кичу, то есть в карцер. Иногда выясняли отношения друг с другом, всегда ругали начальников, скандировали воровские речовки. Ладили «дороги», посредством которых передавались не только письма-малявы, но и какие-то некрупные вещи, сигареты. Многоголосие тембров, наречий и акцентов. В пёстром хоре выделялся высокий женский голос. С характерной отчаянной весёлостью и демонстративной бесшабашностью его обладательница материла ментов и каких-то «ссучившихся» своих бывших товарищей и товарок. Кричала она много и совершенно неинформативно, казалось, исключительно из радости общения. И часто, когда в ночи стихал общий гомон, она пела. Невоспитанный, но очень сильный и красивый голос срывался в хрипотцу. Кажется, ни одну из её песен я до того не слышал и сейчас не могу припомнить ни единого слова. Концерт обычно давался в ночи, хотелось спать, пение было явным излишеством, но странным образом не вызывало раздражения. Я быстро привык и перестал обращать на него внимание, подобно тому как вынужденно смирился с довольно ярким дежурным освещением, всю ночь полыхавшим в камере. Беруши и маска на глазах лишь немного притупляли восприятие. Прошло много месяцев, а эти ночные концерты остались неотделимой подробностью моих воспоминаний о пребывании в шестом корпусе Матросски.

Поздним вечером 29 июня невеста и её рябой напарник передали меня персоналу «кремлёвского централа». Два охранника молча провели в тесную комнатку с узенькой металлической кроватью. Кровать намертво встроена в стену, из противоположной стены торчит подобие табурета, прямо у изголовья кровати – унитаз. Ощущение недавнего ремонта, но пыльно. Ни матраса, ни подушки. Сумку с вещами было велено оставить у двери снаружи. Испугался, что это и есть моя камера, – очень тоскливая перспектива. Холодно. Лежать на кроватной сетке невозможно. Время замедлилось. Долго стучал в двери (тормоза), попросил матрас и одеяло, бельё. «Потерпите, скоро вас переведут». Отлегло, хоть и непонятно, куда переведут. Понравилось, что на «вы». Наконец вывели в просторный «предбанник» (холл): в одном углу стол и два стула, в другом – громоздкий интроскоп. Двое, майор и прапорщик, начали неспешный, очень подробный обыск. Майор уставший, расслабленный. Прапорщик, наоборот, подтянут и очень старателен. Параллельно обыску он провёл краткий вводный инструктаж, предупредил, что здесь жёсткие порядки и не стоит даже помышлять о том, чтобы нарушить какие-то правила и многочисленные запреты или не подчиниться распорядку и приказам начальников. Говорил подчёркнуто вежливо, но значительно, с напором – видимо, это должно было придать происходящему зловещий оттенок. В целом эффект удавался, но я никак не мог избавиться от ощущения последних десяти дней, будто все события наблюдаю со стороны. Это было как бы кино с моим участием, и поэтому я не мог по-настоящему испугаться или впасть в уныние. Спасали любопытство и ирония, на донышке сознания теплился своеобразный кураж.

Перетрясли и внесли в опись все мои трусы и носки, прощупали швы на джинсах, исследовали подошвы туфель, уже сбросивших на Петровке шнурки и супинаторы. Туфли, книжку, две пары очков, футляры к ним и шариковую ручку несколько раз помещали внутрь рентгеновского сканера; в результате отобрали ручку, одни очки и оба футляра – нельзя ничего, содержащего металл, ни винтика, ни пружинки. Просмотрели каждую страничку блокнота, попытались вырвать листок со словариком – «он вам не понадобится, здесь феня не употребляется». Объяснил, что мой интерес сугубо филологического свойства, с трудом отскандалил – не то чтобы это имело какое-то для меня значение, просто сопротивлялся покушению на мои записи . Вложенный в блокнот листочек с именами и номерами телефонов всё же изъяли. Дошло до сигарет. «Ломаем или выкидываем?» – спросил прапор. Оказалось, что оставить себе сигареты я могу только после того, как распотрошат каждую и не обнаружат внутри чего-нибудь запрещённого. Я не курю уже много лет, но понимаю, что использовать ломаные сигареты по прямому назначению после процедуры будет затруднительно. Я не уверен, что требование законно и бескорыстно, но спорить уже не было сил. «Ломаем», – говорю я. Две или три пачки сигарет крошатся тщательно и неторопливо, складываются в пакет. «А теперь выбрасываем», – говорю я по окончании процедуры. В глазах прапора смесь удивления и ненависти. Майор ухмыляется, кажется, впервые за всё время проявив интерес к происходящему.

Я получил матрас, подушку, постельное бельё, комплект посуды: миску, кружку, ложку. Поднялись на третий этаж. На каждом повороте и лестничном марше – предупреждающий стук ключом-вездеходом. У каждой двери сигнальная кнопка, электронный замок открывается после прикосновения ключа, вшитого то ли в рукав, то ли в лацкан форменной куртки охранника. В камере 304 пусто, вдоль стены четыре шконки – две двухъярусных секции, стол, лавка, чайник на полке. Окно заклеено матовой плёнкой. Всё довольно обшарпанное. Зато на стене телевизор. И, что приятно, туалет огорожен невысокой стенкой. Весь день я не ел и не пил, по моей просьбе охранник наполнил чайник водой, еду пришлось ждать до утра. Сон был тяжёлым, но крепким. Несмотря на голод, съесть принесённую на завтрак капусту я не смог, отделил и пожевал корку от полбуханки липкого хлеба. Вскоре вызвали с вещами. Далеко идти не пришлось – камера 310 расположена напротив.

Камера такая же, но недавно отремонтированная, идеально чистая, хорошо обжита, можно сказать, уютная. Три человека смотрят на меня со сдержанным интересом. Здороваюсь, снимаю и оставляю у двери туфли, достаю из своего пакета шлёпанцы, мою руки. Плотного сложения человек с умными глазами показывает газету, которую только что читал. Газету я вижу впервые за десять дней. В ней моя фотография за решёткой – в клетке Пресненского суда.