Джей Вэнс - Элегия Хиллбилли [litres]

Задания нам давали очень сложные, порой приходилось ночи напролет просиживать в библиотеке, однако учиться было не так уж трудно. В глубине души я боялся, что мой обман вот-вот раскроют и меня, искренне извинившись, отошлют обратно в Мидлтаун. В конце концов, здесь учились умнейшие студенты мира, а я даже не готовился к поступлению! Хотя на самом деле все было совсем не так. Да, в Йеле попадались настоящие вундеркинды, но в основной своей массе студенты были отнюдь не гениальны. На практических занятиях и контрольных я вовсе не выглядел последним дураком.

Впрочем, учеба не всегда давалась легко. Прежде я думал, что неплохо справляюсь с творческими работами, но однажды сдал эссе одному профессору, известному своей строгостью, а тот вернул его все исчерканное, с необычайно ядовитыми примечаниями на полях. «Хуже некуда», – написал он на одной странице. На другой обвел целый абзац и сделал пометку: «Бессвязный набор слов. Переделать!» До меня доходили слухи, что этот преподаватель считал, будто в Йель надо принимать выпускников только из колледжей вроде Гарварда, Стэнфорда и Принстона. «Мы здесь не затем, чтобы учить студентов с нуля, а некоторым учащимся государственных школ явно не хватает базовых знаний». Я твердо решил, что после общения со мной он изменит свое мнение. Так и вышло: к концу семестра профессор называл мои работы «блестящими» и все-таки признал свою ошибку: мол, подготовка в государственных колледжах не так уж и плоха.

Итак, первый курс близился к концу, и я понемногу торжествовал: с преподавателями складывались прекрасные отношения, я зарабатывал дополнительные баллы, а на лето так и вовсе нашел работу мечты – помощником главного юриста действующего сенатора США.

И все же Йель заронил мне в душу семя сомнений: а на своем ли я месте? Слишком уж все было хорошо. В моем окружении никогда не было выпускников Лиги плюща, я первым в своей семье пошел в колледж и единственный из всей многочисленной родни поступил в университет. Когда я приехал сюда в августе 2010 года, в числе выпускников Йеля значились двое действующих судей Верховного суда, двое из последних шести президентов, а также нынешний государственный секретарь (Хиллари Клинтон). В Йельском университете были весьма сложные социальные ритуалы: деловые связи и личные отношения завязывались на коктейльных вечеринках и банкетах. Так я оказался среди тех, кого дома презрительно именовали «элитой», и, рослый белый мужчина, на первый взгляд ничем от них не отличался. Но только на первый. Меня не оставляло чувство, что я здесь не в своей тарелке.

Отчасти оно было связано с классовым положением. По результатам недавнего студенческого опроса, более 95 % учащихся Йельской школы права относятся к среднему классу и выше. Таких, как я, в Йельской школе права практически не было. При всем разнообразии студентов Лиги плюща, где учились и черные, и белые, и евреи, и мусульмане, все они происходили из полных семей, не испытывающих недостатка в средствах. В самом начале первого курса мы с приятелями веселились в одной закусочной Нью-Хейвена. Устроили там жуткий бардак: раскидали повсюду грязную посуду с объедками, забрызгали столы кетчупом и колой… Мне было стыдно оставлять за собой мусор, ведь какому-то бедняге предстояло отмывать потом зал, поэтому я решил хоть немного навести порядок. Из всей нашей компании помочь мне вызвался только один человек – Джамиль, тоже выходец из бедного района. Я потом сказал Джамилю, что мы, наверное, единственные из всего университета решили хоть разок за собой прибрать. Он лишь молча кивнул.

Пусть я рос в довольно нестандартных условиях, в Мидлтауне я никогда не чувствовал себя чужим. Каждый мой приятель так или иначе столкнулся с какими-то проблемами в семье: у кого-то развелись родители, кого-то воспитывал отчим, кто-то и вовсе рос без отца, потому что тот сидел в тюрьме… Мало кто из старшего поколения работал юристом, инженером или учителем или вообще имел хоть какое-то высшее образование. По меркам Мамо, такие люди считались «богачами», хотя как по мне, они были не столь уж обеспеченными, чтобы причислять их к элите. Они жили по соседству с нами, водили детей в ту же школу и в целом занимались тем же, что и мы. Я всегда мог прийти к любому своему приятелю и чувствовать себя как дома.

А вот в Йельской школе права меня не покидали мысли, будто я угодил прямиком в страну Оз. Люди всерьез утверждали, что хирурги и инженеры – это не элита, а представители среднего класса, не более того. В Мидлтауне зарплата в 160 тысяч долларов казалась запредельной; выпускники Йеля зарабатывают столько в первый же год после получения диплома, причем многие студенты уже во время учебы тревожатся, что этого не хватит на достойную жизнь.

И дело не только в деньгах или в их отсутствии. Дело в самом отношении людей. Йель впервые заставил меня осознать, что моя жизнь со стороны выглядит странной. Отчего-то мое банальное прошлое вызывало у преподавателей и однокурсников искренний интерес. Подумаешь: родился в Огайо, рос в семье рабочих, окончил государственную школу… Обычные дела для всех, кого я знал. Но в Йеле это казалось необычным. Даже служба в армии – и та в Огайо была в порядке вещей, а вот в Йеле живые участники новейших войн появлялись крайне редко. Иными словами, в университете я был аномалией.

Первое время я даже радовался тому, что здесь нет других морских пехотинцев с южным говором. Однако когда я сблизился с однокурсниками, мне стало немного не по себе от той лжи, которую пришлось бы им нагородить. «Моя мать медсестра», – всегда говорил я. Хотя на самом деле она давно не работала в медицине. Еще я понятия не имел, где живет и чем занимается мой законный отец: тот, чье имя вписано в документы; для меня он был совершенно чужим человеком. Никто, за исключением ближайших друзей из Мидлтауна, не знал о тех страшных событиях, которые случались в моем прошлом.

В Йеле я решил, что отныне все будет по-другому.

Не знаю, что заставило меня передумать. Может, я перестал наконец стыдиться: это ведь не я, а мои родители совершали ошибки, моей вины нет, поэтому нет смысла их скрывать. Но больше всего меня пугало, что до сих пор никто не знал, какую роль в моей судьбе сыграли бабушка с дедушкой. Даже самые близкие друзья не представляли, какой пустой была бы жизнь без Мамо и Пайо. Возможно, я просто решил отдать им должное.

Однако были и другие причины. Поняв, как сильно я отличаюсь от однокурсников, я в то же время начал сознавать, как много у меня общего с теми, кто остался дома. Поэтому внезапные успехи стали вызывать в душе когнитивный диссонанс. Во время одной из поездок домой я заехал на заправку. Женщина у соседней колонки завела со мной разговор. Я заметил на ее футболке знакомый логотип. «В Йеле учились?» – спросил я. – «Нет, там учится мой племянник, – ответила она. – А вы где учитесь?» Я замялся, не зная, что ответить. Как ни странно, мне до сих пор не верилось, что я тоже в Лиге плюща. Кто же я теперь: студент Йельской школы права или простой мидлтаунец с бабкой и дедом-хиллбилли? В первом случае можно было бы обменяться с женщиной любезностями и поговорить о красотах Нью-Хейвена; во втором она наверняка сама свернула бы разговор, не желая откровенничать с чужаком. Думаю, на коктейльных вечеринках она с племянником не раз посмеивалась над деревенщиной из Огайо, чуть что хватавшейся за оружие или крест. Я не стал с ней любезничать. Мой ответ был жалкой попыткой найти культурный компромисс: «В Йеле учится моя девушка». После этого я сел в машину и уехал.