Бенджамин Мозер - Susan Sontag. Женщина, которая изменила культуру XX века

Роман Барнс был написан во времена рассвета конспирологического антисемитизма. Барнс пишет, что евреи обманывают, более того – они принципиально не в состоянии быть искренними и также весьма несостоятельны как сексуальные партнеры. Такие заявления, сделанные любым другим автором, могли бы расцениваться, как расистские. Однако в положительной оценке Зонтаг угадывается невысказанная симпатия и самоидентификация с лесбийской тематикой: «В конечном счете образ еврея как изгоя и преследуемого человека усиливает тему «сомнительности» или того, что находится под вопросом, в такой же степени, как ранее упомянутые сексуальные отклонения представляют собой несанкционированное обществом поведение, т. е. жизнь социально отчужденных» [276]. Гомосексуализм и иудаизм переплетаются с театральностью и аристократией в выдуманном мире сонного царства, в котором все не так, как кажется с первого взгляда. Вот что пишет Зонтаг:

«Этот маскарад стал настолько неотъемлемой частью этого мира, что фрау Манн, величающая себя герцогиней Бродбэк, приходит в изумление, когда в присутствии Мэтью О’Коннера Феликс спрашивает ее, является ли граф Аламонте настоящим графом. «Господи Боже! – отвечает герцогиня. – Что я могу сказать? А ты сам им являешься? Или, может быть, доктор?» Читателю остается только задаваться вопросом о том, является ли графом сам Herr Gott».

В Чикаго у нее был свой личный маскарад, во время которого она увеличила пропасть между реальной Сьюзен и ее восприятием в обществе. Еще в школе она считала себя вруньей и в Чикаго продолжала работать над мифологизацией своей личной истории. «Кому-то она сказала, что происходит из влиятельной семьи, – говорил один из ее сокурсников. – Богатство, большие автомобили с открытым верхом, голливудский загар, персоны» [277].

ЗОНТАГ ОХОТНО ПРИДУМЫВАЕТ ИСТОРИИ ПРО СВОЮ МАТЬ И ГОВОРИТ ОДНОМУ ЗНАКОМОМУ, ЧТО «МИЛДРЕД НАПОЛОВИНУ ИРЛАНДКА, А НАТ НАСТОЛЬКО РЕВНУЕТ СЬЮЗЕН, ЧТО ПЫТАЛСЯ ЗАДАВИТЬ ЕЕ АВТОМОБИЛЕМ» [278].

Эти выдумки имеют глубокую подоплеку правды. Сьюзен хотела бы быть выходцем из более счастливой и благополучной среды. Заявление об «ирландских» корнях матери можно воспринимать как слишком буквальное желание Сьюзен видеть мать не такой, какой она является на самом деле. Это желание прослеживалось и в ее письмах чикагского периода. Сьюзен по-прежнему вела себя, как заботливый родитель: «Надеюсь, что ничем не задела тебя в нашем прошлом телефонном разговоре», – писала она матери в октябре 50-го. Сьюзен пыталась поднять образовательный уровень Милдред (которая, судя по ее реакции, совершенно равнодушно к этому относилась): «Я начала и закончила «Вашингтон-Сквер». Замечательная книга, ты обязательно должна ее прочитать. Кстати, ты закончила Теккерея?» [279]По мнению Сьюзен, ее идеальная мать должна была бы читать Генри Джеймса и Теккерея, но в реальности Милдред была совсем другой. И наконец, самое неприятное для Сьюзен – если бы Нат действительно ревновал Сьюзен так, что хотел ее убить, то получалось, что Милдред на самом деле больше любила дочь, чем своего мужа. В Беркли Харриет поняла, что Сьюзен «без тени сомнения была влюблена в свою мать». Одна из студенток в Чикаго говорила, что «никогда не видела, чтобы один человек обожал другого сильнее, чем Сьюзен обожала свою мать» [280].

Чрезмерно буйная фантазия Сьюзен привела к тому, что Меррилл Родин, учившийся курсом старше, отказал ей в своей дружбе. После первого семестра Сьюзен и Меррилл вернулись в Лос-Анджелес, где посетили Томаса Манна. Меррилл рассказал Сьюзен о профессоре Джезефе Швабе, который в духе универсальности и энциклопедичности получаемого в Чикагском университете образования преподавал чуть ли не все курсы. Позднее Сьюзен называла Шваба «самым важным учителем из всех моих учителей» [281]. Спустя несколько месяцев после того разговора Сьюзен, по словам Меррилла, «прибрала его к рукам, из-за чего я начал ревновать и чувствовал, что соревнуюсь с ней, а мне это было совершенно не нужно». Последней каплей для Меррилла стало сделанное Сьюзен для того, чтобы показать свою честность, признание миссис Шваб (работавшей в книжном магазине) в том, что они с Родином воровали в магазине книги.

«У меня было ощущение, что она хочет показать, что раскаялась, изменилась и ей простили все грехи, – говорил Меррилл. – Но получалось, что я-то не раскаивался. Она превратила личное и эмоциональное в чисто интеллектуальное и бросила меня, совершенно не заботясь обо мне и моих чувствах».

Пожалуй, одной из важнейших особенностей того периода (то, на чем Зонтаг не акцентировала внимание в своей работе по «Ночному лесу») была повышенная сексуальность. Многие преподаватели в университете были ненамного старше студентов, и все они экспериментировали.

«МЫ ИЗОБРЕЛИ ТО, ЧТО ПОТОМ НАЗВАЛИ СЕКСУАЛЬНОЙ РЕВОЛЮЦИЕЙ», – ГОВОРИЛ ОДИН ИЗ ПРИЯТЕЛЕЙ ЗОНТАГ [282].

Действительно, читая о том, что происходило в университете, ощущаешь, что многие идеи появились почти за одно поколение до шестидесятых. Некоторые из этих идей не были абсолютно новыми – авангард каждого поколения американцев безуспешно пытался отойти от консьюмеризма, однако некоторые из идей – в особенности касающиеся сексуального освобождения – легли в основу крупнейших движений послевоенного периода. Для стремившихся скорее повзрослеть студентов Чикагского университета секс стал такой же частью образовательной программы, как труды Сократа. Первокурсники стремились как можно скорее потерять тяготившую их девственность. Для девушек даже существовал профессиональный дефлоратор – недурной собой некий Дик Линн (после такого многообещающего начала карьеры он стал работать в сфере страхования) [283].

Во время обучения в Чикагском университете у Сьюзен было несколько романов, в том числе с женщинами и даже с Диком Линном. Однако в ее душе зрел протест против «перерождения», которое она испытала в Беркли. В ноябре 50-го, вскоре после написания работы для Бурка по роману «Ночной лес», она перечитала «Мартина Идена» и отметила, что очень разочаровалась. Тогда она заметила, что «выросла, буквально не смея ожидать того, что будет счастливой». Воспоминания о счастливых часах, проведенных с Харриет, позабылись, и Зонтаг принялась рассуждать о «дихотомии секса и любви», ощущать «нервический страх смерти» и писать о том, что «секс был тайным, безмолвным и темным признанием необходимости любить, о которой надо забыть, когда находишься в вертикальном положении» [284].

Она написала признание, очень напоминающее то, которое сделала Швабу: «Мое желание «признаться» матери совершенно не заслуживало никакой похвалы, оно показывает меня не честной и прямой, а, во-первых, слабой, стремящейся укрепить единственные любящие отношения, которые у меня есть, и, во-вторых, садисткой, так как мои неправедные поступки являются выражением протеста, они не продуктивны, если о них не знают!» [285]