Бенджамин Мозер - Susan Sontag. Женщина, которая изменила культуру XX века

«Первый из ударов, которые уничтожили» их брак, произошел вскоре после их возвращения из Европы. К своему ужасу Сьюзен обнаружила, что беременна. «Она плакала, считая, что жизнь ее будет окончена, если она не сделает аборт, – писала Зонтаг в своих мемуарах. – После омерзительных споров, слез и унизительных расспросо, грубых и не особо желавших помочь знакомых, был найден адрес на Норт-Стейт-стрит».

До 73-го аборты в США были запрещены, а когда их делали нелегально, то последствия для женщин были зачастую самыми плачевными. «Методы были просто варварскими», – говорила Джойс Фарбер. Сьюзен рассказывала ей, что вместо анестезии врач «сделал громче радио», чтобы соседи не услышали ее криков.

Упоминание о громко игравшем радио свидетельствует о том, что Сьюзен ассоциировала секс с болью, то есть с заболеванием, которым «заразила» ее Милдред. Этот эпизод напомнил Милдред пережитые в детстве горести, и она была одной из «не особо желавших помочь знакомых», к которым Сьюзен обращалась за советом. Когда Сьюзен в панике позвонила матери и просила ее помочь деньгами, то, по словам Джуди, «у матери началась истерика». Вместо того, чтобы успокоить дочь или выручить ее деньгами для оплаты аборта, Милдред передала трубку 15-летней Джуди. А потом, как «королева отрицания» часто поступала в жизни, просто вышла из комнаты.

«Тот случай, когда она отказала ей в помощи, полностью изменил их отношения», – рассказывала Джуди [304]. С тех пор Сьюзен несколько раз пыталась наладить контакт с матерью, но период ее беспомощной привязанности уже закончился, не осталось и следа былых теплых чувств.

Еще до беременности Сьюзен старалась восстановить в себе понимание главенствующей роли ума над телом. Во времена обучения в Беркли этот баланс был нарушен. «Я отрицаю слабую, манипулирующую и отчаянную похоть. Я не животное, я не буду настолько утилитарной» [305]. После аборта она писала: «Они перестали заниматься любовью так часто, как раньше, частично из-за того, что она страшилась новой беременности» [306].

После поездки в Европу они не вернулись в Чикаго. Филип начал работать в Висконсинском университете в Мадисоне вместе с известным немецким социологом Гансом Гертом. Точно так же как и многие профессора в Чикагском университета, Герт бежал от нацизма. Он был в свое время связан с одним из создателей социологии Максом Вебером, что очень импонировало Сьюзен и Филипу. «Я не знаю, как бы сложилась моя жизнь, если бы мы с ним не познакомились» [307], – сказала Сьюзен после того, как узнала о его кончине.

Он дал ей размноженные на мимеографе свои переводы Теодора Адорно и Вальтера Беньямина за десять лет до того, как имена этих ученых стали известны на гуманитарных факультетах вузов по всей стране [308]. Адорно был далеко не старым (ему было под пятьдесят) и, несмотря на то, что он провел годы войны в Пасифик-Палисэйдсе, не принадлежал к звездной когорте лос-анджелесских изгнанников (Манн, Стравинский, Шёнберг), которые стали известными еще до войны и соседство которых будоражило душу молодой Сьюзен. В год, когда Сьюзен приехала в Мадисон, вышла его работа Minima Moralia, где он продемонстрировал потенциал афористического стиля эссеистики, которым она писала в своих дневниках.

Сьюзен и Филип жили в небольшой квартирке в Мадисоне и каждый вечер ужинали в ресторане на железнодорожной станции, где стейк стоил меньше доллара [309]. Там же, в Мадисоне, Сьюзен сделала аборт, там же они начали работать над диссертацией Филипа «Вклад Фрейда в политическую философию», а потом и над книгой «Фрейд: ум моралиста». Впрочем, очень скоро Сьюзен опять забеременела. Она хотела делать аборт, но Филип боялся, что она не переживет операции, и наотрез отказался. «После этого последовала ужасная сцена, когда она билась головой об пол и умоляла его (Филипа) выйти» [310].

В июне они уехали из Мадисона и провели все лето в квартире родителей Риффа в Роджерс-Парке. В то лето Сьюзен не оставила никаких записей. Филип наверняка чувствовал себя особенно неуютно из-за того, что оказался в атмосфере своего неумытого детства, и в особенности из-за того, что попал в такую ситуацию с беременной женой. С тех времен сохранился рассказ об одном анекдотическом случае. Сьюзен вошла в квартиру, в которой все орали на маму Филипа, которая, несмотря на свое слабое сердце, стояла на стремянке и мыла потолок. Причина ее бурной активности заключалась в том, что в тот день к ним должны были прийти для уборки. «Я же не могу позволить, чтобы уборщица подумала, что у меня дома грязно» [311], – объяснила Ида Рифф.

Гораздо позднее Рифф уверял, что женился на Сьюзен с мыслями о создании стандартной буржуазной семьи. «Я был традиционалистом, – говорил он. – Я думал, что люди женятся, чтобы иметь детей, традиционную семью. Я просто не мог привыкнуть к той семейной жизни, которую она хотела.

ПОНИМАЕТЕ, СУЩЕСТВУЮТ СЕМЬИ И АНТИСЕМЬИ. НАША, НАВЕРНОЕ, БЫЛА БЛИЖЕ К АНТИСЕМЬЕ» [312].

Несмотря на бедность и недостаток внешнего лоска, семья Риффов действительно была семьей традиционной, в которой родители и дети жили под одной крышей. До этого Сьюзен не была знакома с такими семьями. Ее пугало то, что придется жить с ними в одном доме. Несмотря на то что Зонтаг редко публиковала истории о своей собственной жизни, она их писала, и зачастую в нескольких разных версиях. Чаще всего она писала о своем замужестве, уже тогда прекрасно понимая, что это время сильно повлияет на дальнейшую траекторию ее жизни. Сразу же после свадьбы возникло ощущение, что она в некотором смысле потеряла силу воли, а целенаправленная движущая мощь, которая до этого несла ее по жизни, стала уменьшаться. Потеря контроля и потеря себя, которые она испытывала, были неразрешимой загадкой еще и потому, что она по собственной воле поставила себя в такое положение.

В молодости она выражала желание оказаться связанной отношениями, в которых у нее была бы подчиненная роль жены, то есть такими, какие ей предлагал Филип. «Кажется, что мне нравится себя наказывать», – писала она перед отъездом из дома и потом приблизительно в то же время: «Как мне хочется сдаться и снять с себя всю ответственность!» Когда-то она писала о своей школьной подруге: «По отношению к ней я испытываю благоговение и страх, такое чувство, что я для нее недостаточно хороша» [313]. Филип апеллировал к той стороне ее характера, которой она ощущала, что «недостаточно хороша».

Одним из преимуществ авторитарной системы образования Хатчинса с ее суровым и строго регламентированным идеалом было обещание, что неглупый студент, готовый вложить достаточно времени в учебу, получит широкий спектр знаний, накопленных нашей цивилизацией. Еще один преподаватель-иммигрант по имени Лео Штраусс произвел большое впечатление на Сьюзен и Филипа. «Какая мощная натура, – отзывался о нем друг Сьюзен Стивен Кох. – Какой эрудированный, разносторонне развитый ум. Кажется, что если подберешь ключик к Лео Штрауссу, то получишь ключ ко всей культуре» [314].