Бенджамин Мозер - Susan Sontag. Женщина, которая изменила культуру XX века

Не будем утверждать, что Сьюзен заранее не продумала свой туалет. «Я никогда не упоминал ковбойские сапоги, – говорил Бернард Донохью, – но через некоторое время она сама обратила на них мое внимание. Ее задело то, что на меня они не произвели никакого впечатления».

Художники и мыслители XX века стремились открыть скрытый внутренний смысл в архитектуре, литературе и теологии, если таковой вообще существовал. Они пытались найти самые простые и базовые формы устройства и построения разрушенного мира. Зонтаг привлекали новые идеи в области танца и рисования, но вот все, что касалось философии, основной задачей которой было открытие языковых формул, наподобие математических, привлекало ее в меньшей степени.

«Помню, что я задал вопрос моему преподавателю философии, – говорил Донохью. – И тот мне ответил вопросом на вопрос: «Что ты имеешь в виду под фразой «имеешь в виду»? Актер и режиссер Джонатан Миллер, ставший со временем другом Сьюзен, написал на эту тему сатирический скетч «Философия Оксбридж», в котором сыграл Джон Клиз:

Клиз: Да, да.

Миллер: Скажи, ты в данном случае используешь «да» в качестве утверждения?

Клиз (после долгой паузы): Неееет [404].

«Ее интерес к философии был гораздо шире», – заявлял Донохью. Она написала важную книгу о Фрейде, знала известных и амбициозных мыслителей: Штраусса, Герда, Таубеса и Маркузе. «Аналитическая философия казалась ей предметом слишком узким и академичным», – вспоминала Спинк. В период, когда Сьюзен пыталась вновь обрести энергию, с которой развивалась ранее, такая философия слишком напоминала о мистере Кейсобоне, а также плаксивых и асексуальных мужчинах. «В Англии есть такой тип мужчин – мужчина-девственник. Здесь таких много», – писала Сьюзен в своем дневнике [405]. Сексизм был распространенным, но не явным. «В Оксфорде вообще было мало чего явного», – говорил Донохью, и мужчины, по мнению Сьюзен, умудрялись быть «одновременно против женщин, но при этом не были настоящими мужчинами».

Кстати говоря, именно этим и объяснялась привязанность Сьюзен к Донохью. Хотя позже тот получил титул барона Донохью Эштона за свою службу при трех правительствах лейбористов, он был одним из немногих студентов Оксфорда – выходцев из рабочей семьи. («Мне говорят, что я служил при четырех правительствах», – сказал он, показывая, что эти цифры не являются преувеличением.) Однажды на званом ланче он заметил интересную женщину, которая показалась ему аутсайдером. «Я обратил внимание на то, что она пребывает сама в себе и не вовлечена в происходящее. Мы как-то вяло подошли к друг другу и разговорились. Все всякого сомнения, она скучала», – говорил он.

«Меня в ней что-то сразу привлекло. Она очень эффектно выглядела. Лицо прекрасной формы, замечательные глаза, чудесные волосы. Она была высокой и немного долговязой, немного островатой, что ли. Такие дамы обычно не в моем вкусе. Я люблю худых, невысоких девушек, которых так и хочется обнять. Но эта была не такой».

По инициативе Сьюзен у них начался роман, который хотя иногда и укладывал их в кровать, но большей частью был философским. Они оба считали себя радикалами, однако разница между левыми взглядами каждого из них оказалась значительной. Донахью был ангажирован вопросами политики: «Меня интересовали скучные темы, наподобие того, как обеспечить людей жильем, пенсиями и подобные вопросы».

«Я приехал в Кентукки и занимался расследованием одной забастовки на шахте, во время которой были жертвы. Расследовал одного адвоката, который оказался абсолютно коррумпированным, – рассказывал он о поездке в США. – Но ее все это не интересовало. У нее были грандиозные интеллектуальные левые идеи, касающиеся исследования собственной сексуальности, всего личного существования, недоверия истеблишменту, отрицания любых форм власти и т. д.».

Для Сьюзен радикализм означал новые возможности личной свободы и самоизменения. Если она и намекала на то, что ей нравятся женщины, то не на прямую. «Она говорила, что надо перерасти это общество, которое считает тебя чем-то определенным, – вспоминал он. – В этом обществе считается, что женщина должна выйти замуж за мужчину и всю жизнь находиться в этом браке.

ОНА ХОТЕЛА ИССЛЕДОВАТЬ ДРУГИЕ ВАРИАНТЫ СЮЖЕТА. ОНА РАССКАЗЫВАЛА О ТОМ, ЧТО ХОТЕЛА БЫ СДЕЛАТЬ» [406].

Вначале она ежедневно писала Филипу аэрограммы. «В течение дня я составляла в голове текст письма, – писала Зонтаг. – Мысленно я постоянно с ним разговаривала. Понимаете, я очень к нему привыкла. Чувствовала себя с ним в безопасности. Я была очень крепко связана с этим человеком» [407]. Однако это не мешало ей весьма негативно отзываться о Филипе в разговоре с Бернардом, мужественность которого была совсем другого толка, чем у Филипа. Ее муж был ипохондриком [408](Сьюзен называла его неврастеником [409]). Филип обещал приехать в Оксфорд, но потом передумал, потому что волновался и нервничал по поводу того, как пройдет путешествие в Англию. Для человека, смело занимающегося самосозданием, это была смешная отговорка.

Но точно так же, как и с ее отношением к политике, самосоздание иногда могло превращаться в солипсизм. Она оставила в Америке сына и «говорила, что очень скучает, – рассказывал Бернард. – Она совершенно очевидно чувствовала, на какие жертвы идет и какую платит цену. У меня складывалось ощущение того, что она не очень хорошо представляет себе, какую цену приходится платить ее сыну». Любовь Зонтаг к сыну показалась крайне странной и Джуди Спинк, в особенности когда она одновременно говорила о сыне и пыталась «снять» Спинк. «Она показала мне фото маленького Давида Риффа, и я почувствовала, что это плохо сочетается с ее попытками уложить меня в постель. Как только я увидела то фото, то подумала: «Ой, нет! Вот это уже лишнее».

Возможно, если бы Сьюзен не думала так много о себе, то не смогла бы принять сложных решений. Донахью замечал, что она слишком серьезная и лишена чувства юмора. Надо учитывать то, что тогда Сьюзен впервые после непростого решения пойти учиться в Беркли надо было принять решение о том, что она собирается делать со своей жизнью. Обучение в Чикагском университете дало ей «правильное направление». Потом все тоже шло правильно – она вышла замуж, пошла в аспирантуру и стала матерью. И вот сейчас она становилась свободной от всей непонятности и неуверенности независимой жизни.

ПОЗДНЕЕ ЗОНТАГ НАЗВАЛА 1950-е ПОТЕРЯННЫМ ДЕСЯТИЛЕТИЕМ.

Но ее внутренняя сила, которую увидели в ней друзья по Оксфорду, явилась продуктом десятилетия эволюции от «слабака» в Беркли до черного принца. Время ученичества подошло к концу, и она была готова стать взрослой. Вот как философ Эйч Эл Харт описывала впечатления от общения с известной оксфордской знаменитостью Исайей Берлином: